Книга Людовик XIV, или Комедия жизни - Альберт-Эмиль Брахфогель

Гнев Бежаров, конечно, был так же безрассуден, как и их прошедшие надежды, но не совершенно лишен основания. Общество, состоящее из двадцати с лишком человек, с необходимыми для переездов четвероногими, нуждалось, конечно, в значительных средствах. Поэтому и произошла с ними, как и с труппой Гвильо в пятьдесят третьем году в Лионе, как и со всеми подобными труппами, слишком быстро неприятная перемена. Распад обыкновенно наступает после недельных лишений, когда становится необходимо продавать гардероб, подарки покровителей. Плохое положение актеров отзывается на представлении, и, когда это делается известным публике, театр пустеет. Кончается тем, что полицейский пристав забирает последнее, и труппу гонят из города. Она превращается в собрание нищих, которое перебивается еще кое-как до ближайшего крупного местечка, а там и окончательно распадается. Вот что угрожало труппе Бежар, и она быстро шла к этому осенью тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года в Руане.

Было дано уже десять представлений, и каждый раз актеры все больше и больше падали духом, а публика все меньше и меньше посещала театр. У Мольера оставались еще нетронутыми доверенные ему принцем деньги, но и он с трепетом ожидал минуты, когда должен будет прибегнуть к ним, чтобы устранить окончательное разорение труппы. Он страдал глубже, чем все другие, потому что имел более мягкий характер. В описываемый день труппа разыгрывала «Никомеда» Корнеля, за которым должен был следовать один из фарсов Мольера «Ревность Барбульеса». Шел еще первый акт и со сцены раздавался голос Ганнибала Лагранжа, говорившего Никомеду — Тарильеру, «что он не должен сдавать его римлянам», а Круасси в роли Сатоса и Мадлена в роли королевы-матери были того мнения, что гостем нужно пожертвовать и передать его всемогущим римским завоевателям; Камирхое — Дюпарк то с тихой мольбой, то громким голосом взывала к их чувствам верности и чести. Тишина царствовала во всем зале. То было, может быть, доказательством большого внимания публики к пьесе, а может быть, и следствием пустых скамеек. Вот вошел Мольер в костюме Барбульеса из-за узкой деревянной перегородки, презрительно называемой его гардеробной, и приблизился к тому месту около сцены, где единственное зеркало служило актерам для поправления туалета и накладывания румян. Тут же находились актеры, которым нечего было делать на сцене. Три сальных свечки освещали это святилище неопределенным рембрандтовским полусветом. Все здесь было разбросано в пестром беспорядке, как в лоскутной лавке. Перед зеркалом сидела четырнадцатилетняя девушка в телесного цвета чулках и в вышитой зеленой юбке, доходящей только до колен. Верхнюю часть ее тела покрывала одна рубашка и выказывала спину, нежно выпуклую грудь и голые руки. Она завивала свои огненно-рыжие волосы и прятала их под желтую персидскую шапку, украшенную блестками и пестрыми арабесками. Верхняя пурпуровая одежда, белый, но уже сильно потемневший плащ, кушак, меч и другие части ее костюма лежали подле нее на стуле. Она держала на коленях небольшую роль принца Епифания, которую должна была играть, и поспешно бормотала свои фразы, оканчивая вместе с тем свой туалет.

Мольер бросил горячий долгий взор на девушку и остановился. Горе и восхищение боролись в нем, и внезапным движением он подался к ней.

Женский пол обладает, как известно, удивительным инстинктом. Девочка обернулась в тот же миг, посмотрела вопросительно на Мольера и состроила презрительную гримасу, потом насмешливо продекламировала один из своих монологов и, подернув ослепительными плечами, повернулась к нему спиной.

Мольер закусил губу, подошел к сцене и следил там некоторое время за ходом пьесы, потом медленно вернулся к молодой актрисе.

— Кажется, и сегодня пусто, Арманда?

— Без сомнения, если какое-нибудь чудо не подействовало на эту руанскую чернь. Когда слова так громко раздаются в зале, то в ней, конечно, сидят только какие-нибудь три-четыре ученика да две-три швеи. Мать уже объявила, что может решиться разве только на два представления, а затем мы должны опять собрать свои тряпки и отправиться дальше.

— Койпо здесь нет сегодня?

— Его осел, добрый старый Иеремия заболел. Койпо думает, что он не перенесет этой болезни и отправится к своим праотцам. А я бы от души желала, чтобы все двуногие ослы последовали за ним!

— Очень христианское желание! Впрочем, если оно сказано на мой счет, то я бы согласился с ним. Все вы, конечно, меньше бы заметили мое отсутствие, чем Койпо — отсутствие своего осла. Как же я был глуп, что считал тебя лучше других и думал, что когда все меня презирают и тяготятся мною, ты одна еще любишь меня! Глупец тот, кто верит в чью-нибудь привязанность! Если б ты не удержала меня, холодное существо, я бы поехал с принцем в Париж.

— Слишком много чести для меня! Да что ты в самом деле считаешь меня за ребенка, что разыгрываешь передо мной такую комедию? — Она с досадой отшвырнула роль. — Как будто я виновата, что ты не покинул нас!

— Кто же другой, Арманда? Не представляйся глупенькой и не дурачь меня! Ты очень хорошо знаешь, какую власть имеешь над моим сердцем.

Маленькая актриса медленно подошла к нему, положила свою тоненькую, нежную ручку на его руку и посмотрела ему в глаза глубоким задумчивым взглядом.

— Ты все еще думаешь видеть во мне то маленькое, легкомысленное существо, которое мать моя взяла от старой Григанто в труппу, в Лионе? Ты хочешь уверить меня, что худая красноголовая Арманда нравится тебе больше, чем белокурая Дебрие, которой все восторгаются, или гордая Дюпарк? Ради них обеих ты остался с нами. Если б они ушли, и ты бы ушел!

— Это неправда! С ними меня связывает только дружба и любовь к искусству. Клянусь тебе!

— Не клянись, я тебе не поверю! Когда последний раз во время представления Сида Дебрие за кулисами сидела у тебя на коленях — это тоже была дружба! Не считайте меня такой простодушной, господин Мольер!

Она щелкнула пальцами, обернулась и хотела вернуться к зеркалу. Но Мольер крепко схватил ее за руку и привлек к себе.

— Арманда, во имя всех святых, во имя счастья, о котором я мечтаю, во имя страсти, наполняющей мое сердце, выслушай меня! Я хочу говорить открыто, честно, без злобы!

Арманда наклонила головку с маленьким курносым носиком, и в длинных ресницах ее блеснула как бы слеза.

— Говорите же, милостивый государь, говорите, ваши слова, конечно, не разуверят меня.

— Сядем здесь, и если ты когда-нибудь думала, что я был расположен к тебе, не оставь моих слов без внимания!

Он подвел ее к стулу, сел подле нее и, взяв ее руку в свою, начал глубоко взволнованным голосом:

— Арманда, кто между всеми нами выказывал тебе всего больше любви, скажи мне, кто?

— Вы! Нет — ты!

— Не любил ли я тебя сначала, как отец любит свое дитя, или как брат сестру? Если я бывал иногда раздражителен, предавался своим страстям и становился их рабом, то тому причиной твоя мать и эта несчастная тринадцатилетняя бродячая жизнь.

— Да, моя мать — женщина без сердца!