Книга Невеста без места - Наталия Кочелаева

В тот холодный мартовский день Анжелика накормила Мельникова завтраком и приступила к разбору почты. Ученый шагал в ногу с временем – пока оставались силы передвигать ноги – и обзавелся компьютером. Письма от зарубежных и российских коллег приходили на электронный адрес. Ритуал повторялся неизменно – Анжелика открывала почтовый ящик, читала Сергею Анатольевичу письма, некоторые сразу удаляла, на другие отвечала. Но тогда в ящике лежало только одно письмо – из Швейцарии, от Алексея Быкова.

– Помню, помню. Не ожидал...

– А о чем речь? – навострила ушки Анжелика.

Слово за слово, Мельников рассказал ей удивительную, фантастическую историю, более похожую на сказку. Но персонажи этой «сказки» и в самом деле жили на белом свете – и не так давно, если вдуматься!

– История была собрана мною из самых разных источников, законченность она обрела только пару лет назад. Дело было в 1901 году на рыболовецких промыслах, на Каспии. Сомневаюсь, что ты много знаешь о них. А ведь это была огромная часть русской жизни, там работали и погибали в адской работе сотни людей... Но когда в России вели счет на сотни?

ГЛАВА 17

Никифор Быков – купец первой гильдии, рыбопромышленник, многим промыслам хозяин, по всей Волге ему почет и уважение, страх и трепет. На царский стол поставляются его балыки, икра, свежая рыба. В молодости был чернокудрый красавец, удалой волгарь, лихо плясал и людей привечал. Но с годами ожирел, обрюзг, заспесивел, богатство стало душить. Узнал людей Никифор и невзлюбил их. Народишко все воры, каждый под себя гребет, перед лицом кланяются, а за пазухой нож припасен. Женился на красавице, из дворян обедневших со слезами за него пошла. Молоденькая, только из института, Софья пленила Быкова нежной красотой, покорностью. Но со временем и это приелось.

– Преснятина, тихоня, себе на уме, только молитвы свои знаешь да на роялях бренчать! – высказывал Никифор законной супруге.

Спасибо хоть сына родила, Петра. Имя сам выбирал по святцам. Петр – камень. Вот и будет камень-человек, всему делу хозяин, опора в старости. Но и сын вышел неудачный. Нельзя было матери давать его растить, больно изнежила. Ну ничего, поживет на промысле, оглядится – и проснется в нем отцовская жилка. Ишь чего ляпнул на прошлой неделе!

– Хочу в университет, на доктора учиться!

Никифор только крякнул, услышав неразумную речь отпрыска.

– Башка баранья, да кто ж из купцов-то в университете учится? Сам Никифор Быков разве учился? При рыбной лавочке затрещины, вот и вся была его учеба. Студенты-то, слышно, народ беспокойный, социализмом занимаются. Испортят тебя, бомбы делать научат, до каторги доведут!

Но над словами сына задумался. А так бы неплохо – сын доктор. Доктора деньги гребут, у дворянок перед постельками посиживают, за руку держат. Денег у Быкова хватило бы, чтоб сына пристроить и ко двору. Ну да помозгуем еще. Пусть пока Петюшка к делу присмотрится, увидит, как отцу капиталы достаются. Навещая промыслы, Никифор Быков считал необходимым обходить свои владения по утрам. «Кто рано встает...» – повторял он поучительно домашним, оглаживая черную густую бороду. По обыкновению направлялся хозяин сначала к шхуне, если та, конечно, стояла на приколе, и коротко перекидывался двумя-тремя неброскими фразами с лоцманом. Лоцман на Волге да на Каспии – тот же шкипер, корабельщик то есть, хозяйским судном управляющий. Быков давно знал Акима и доверял судно ему, закаленному и не раз испытанному штормами, все равно как самому себе. Собственно говоря, лоцман Акимка да плотовой Федосей были главной опорой Никифора Быкова, пользуясь при этом немалым авторитетом на промысле. Кого помянут крепким недобрым словом обиженные малыми деньгами за непомерный их труд резальщицы? Хозяина. Кого шепотком погрозятся сбросить с плота за непринятые ящики с якобы плохо откалиброванным уловом изможденные за день работники? Опять же хозяина или подрядчицу-стерву. Кому впервоочередь пожалятся на горькую долюшку люди? Акимке-корабельщику или Федосе-плотовому. Им верят, их слушают, у них совета мудрого просят. А уж они-то с их авторитетом и смекалкой коренных волгарей всегда найдут выход, чтобы и работники на время утешились, и он, хозяин, на чистую воду не был бы выведен.

Коренастый широкоплечий Никифор и худой, костистый, вытянутый, словно тростник, Аким работали вместе не первый сезон, и им порой не приходилось даже полсловечка произносить, чтобы понимать друг друга. Вот и сейчас одного только взгляда хватило опытному моряку, чтобы безошибочно уловить сегодняшнее благосклонное настроение Никифора Петровича, которое, кстати, менялось так же неожиданно, как и погода на море. Неожиданно – для новичков. «Дела идут неплохо, вчерашний улов до сих пор обрабатывается. И покупатели щедрые есть. Скоро небось и расширяться надумает. Скорее всего, и зазнобу новую на стороне опять заимел, какую-нибудь из работниц, вон как борода-то лоснится! Может, расщедрится теперь маленько, жмотина!» Ничего не скроешь от прищуренных цепких Акимовых глаз! «Завидуй, завидуй! – отвечает ему мысленно Никифор. – Главное, на мое место только не меть. Интерес мой на промысле блюди. А я уж тебя, черта голубоглазого, не обижу!»

Потом Никифор Быков появлялся на плоту, чтобы подстегнуть Федосея. Сколько можно с тремя хвостами возиться! Рыба – товар скоропортящийся. Покупатель не дурак, нос по ветру держит! Коли один раз обманется, то поминай как звали... Затем осматривал хозяин предмет особой своей гордости – ладно устроенные ледовни. Такие водились здесь очень редко – держать в низовьях Волги, где и снега-то зимой не вдосталь, погреб со льдом дело хлопотное. Однако же свежую рыбу безо льда не сохранить. В специальных, глубоко посаженных в землю погребах горбились, тесня друг друга неровными углами, потные, словно рабы, ледяные глыбы. Видно было, что от многих уже откололи целые куски, потому что следы от тяжелых ломов и пешен не заживали на их всегда холодных телах. Лед ведь брали с собой прямо в море, чтобы сразу кидать на него пойманную рыбу.

Но пуще всего гордился Никифор своими знаменитыми солильнями и коптильнями, которые казались ему неоспоримым подтверждением его хозяйской силы и хватки. Не скрывая удовольствия, смотрел он на добрые связки провесной рыбы. Под взглядом маленьких, быстрых его глаз и без того похожая на саблю чехонь прогибалась еще сильнее, судачьи горбы покрывались белым соляным налетом, а на широких золотистых боках до горчинки прокопченных лещей с надрезанными спинками выступала едва заметная прозрачная слеза. Несколько поодаль, в другом отсеке, готовились тяжкие осетровые туши – славные выйдут балыки, шипастые! Весело засаливались прямо в бочках янтарные белужьи плавники – тешка любого утешит! Тешечка что надо задалась нынче! Тут же стояли глубокие емкости с рассолом для соления рыбы и икры – по-астрахански тузлуком[4]. «Ну-ка, бабы, руками ее, руками помните, поразбивайте, из мешочков повынимайте ловчее, – шутливо подбадривал он молодых работниц, поставленных на икру, звонко похлопывая их по спинам, – в икре, как у бабы в нутре, жизнь скрыта!» – расплывались в хозяйской ухмылке его толстые, мокрые губы. «У меня икра не какая-нибудь там второсортная! Ястыковой[5]не держим, мешочную не признаем! – любил похваляться перед купцами Никифор. – Икра зерном – по нашему скусу!»