Книга Дайте мне обезьяну - Сергей Носов

Он никому не давал повода изображать фигуру сочувствия. Парадоксальной веселостью отвечал Богатырев на мерзкую травлю. Другой человек, говорили о нем. Он ли это? Смотрите, он улыбается!

Даже коллеги из политсовета «Справедливости», даже Несоева Анастасия Степановна и ее дочь Жанна, с детства знавшая «дядю Леню», не могли бы представить улыбающегося Богатырева. И вдруг все увидели, как делает это Богатырев – как улыбается. Улыбка у него оказалась на редкость нестандартная, вполне индивидуальная, с авторским, как говорится, клеймом, никаким боком она не вписывалась в знаменитую классификацию Джона Хэммера «120 активных улыбок», что сразу отметил Борис Валерьянович Кукин, хорошо изучивший состояние современной физиогномики. Богатыреву, известному своею угрюмостью, улыбка теперь давалась легко, без усилий – непреднамеренная, обезоруживающе простодушная, по точному определению Тетюрина, она ничем не напоминала вымученную ритуальную гримасу.

Сначала Косолапов думал, что Леонид Станиславович просто радуется невозможности свадьбы: увильнул-таки, гад, – но скоро и ему стало ясно, что изменения касаются глубинных слоев богатыревской натуры.

Он как будто весь успокоился как-то. Словно что-то томило его, угнетало всегда – в нем же самом, и прошло наконец, и теперь словно он освободился от роковой необходимости таиться и может открыто быть и казаться тем, кем он и был, как оказалось, на самом деле. Все заметили, что он другими глазами смотрит на мир – на мир, который в лице враждебных недоброжелателей жестоко над ним насмехался, и эти глаза, которыми он смотрит на этот непорядочный злобный мир, больше не бегают; исчезла необъяснимая пугливость во взгляде; если раньше взгляд выдавал, по общему мнению, отсутствие мысли, то теперь в нем читалась подкупающая детскость, почти озорство, и это ужасно шло имиджу «Богатырь – последовательный защитник обездоленных и угнетенных». Богатырь Богатырев смотрел на мир большими глазами, словно прозрел, а раньше был слеп, и о чем бы теперь ни говорил Леонид Станиславович, он не опускал очи долу (написал бы Негожин), а глядел в глаза собеседника прямо и смело.

Выступая перед избирателями, Богатырев с последней прямотой отвечал на трудные, иногда провокационные вопросы вроде: «Вы сильно любите животных?»

– О да, очень сильно!

Филимонов, чье присутствие на этих встречах объяснялось требованиями контроля, начинал уважать Богатырева за прямоту и естественность.

У Леонида Станиславовича выработался неповторимый стиль выступлений. О чем бы ни спрашивали его, он отвечал в самых общих чертах, присовокупляя к ответу загадочную фразу: «Я вам попозже прочту кое-что, и вы все сразу поймете». Когда наступало «попозже», Богатырев твердым голосом и нараспев, слегка покачиваясь из стороны в сторону, читал по памяти былину.

Если бы он пел или плясал, это бы никого не удивляло – редкий кандидат на вечерах в свою честь не поет и не пляшет, – но чтобы читать былину…

– А сейчас… послушайте… И вы все поймете.

И читал, читал Богатырев былину. Исполнение былин полюбилось Богатыреву, он их знал уже штук восемь.

Ошарашенная аудитория внимала Леониду Станиславовичу в благоговейном оцепенении.

Расходились молча.

После былины вопросов не было.

7

– По факсу пришло, – сказал Филимонов. – Никто не видел. Ты первый после меня.

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

АГЕНТ ИСИДО ЛИЧНО ВАС В – – Л В РОТ!

– Не может быть. Подтасовка!

– Я проверял.

– Это ужасно, – сказал Косолапов. – Он с ума сошел.

– Что больше всего возмущает, он ведь сам, сам! буковки опустил и сам черточки поставил. Самоцензура такая… Это ли не цинизм!?

– До Гречихи дойдет – хана Богатыреву. Никому не показывай, никому!

– Слушай, может, его перекупили?

– Нет, не верю.

– С другой стороны, он не виноват, что у Богатырева буквы такие…

Через час пришло еще одно сообщение

.

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

САДИСТ ИВАН ЛИЧНО ЕГО В – – Л В РОТ!

Филимонов немедленно уничтожил.

Глава десятая

1

В заведении столь же высшем, сколь и учебном, где Тетюрин имел честь получать как бы гуманитарное образование, преподавался среди прочих дисциплин и такой предмет – теория прозы. Вопросы в экзаменационных билетах формулировались незамысловато: «Роль пейзажа в художественной прозе», «Роль портрета в художественной прозе»… Иногда студенты прикалывались. На соответствующем экзамене Тетюрину досталась «роль портрета», и он шутки ради сделал вид, что не понимает, о каком портрете его спрашивают. Он стал рассказывать о портрете как предмете изобразительного искусства: портрет в гоголевском «Портрете», портрет в уайльдовском «Портрете Дориана Грея», портрет как предмет быта в прозе современных авторов… Преподаватели в этом учебном заведении не отличались догматизмом; профессор охотно принял правила игры и сам предложил на обсуждение несколько литературных весьма предметных портретов. Оба остались друг другом довольны.

Позже, в реальной сочинительской практике, Тетюрин столкнулся с необходимостью если не живописать, то хотя бы обозначать портреты людей в том самом смысле, который и подразумевался экзаменационным вопросом. В реальной сочинительской практике Тетюрин обнаруживал бедность палитры. И не он один. Тетюрин знал в Петербурге писателя, который, не в силах сам что-либо изобрести, выходил на улицу, как маньяк на охоту, чтобы выследить-высмотреть женское лицо, подходящее для его сочинения. Кончилось это для писателя досадной неприятностью. «А что вы на меня так смотрите?» – спросила девушка с выразительными чертами лица (которые этот достойный прозаик, надо полагать, уже никогда не забудет). «Просто я маньяк…» – сказал охотник за портретами, возжелав произвести на красавицу впечатление, а в чем, собственно, его мания, объяснить не успел (а то бы, глядишь, познакомились) – она прыснула ему чем-то в глаза из баллончика да еще сумела ударить ногой что было силы в живот и убежала проворно, оставив инженера человеческих душ корчиться на асфальте.

– Ну и что вы на меня так уставились? – спросила Жанна, меланхолично стряхивая пепел в керамическую ракушку.

Лицо у нее было продолговатое, сильно сужающееся к подбородку и несколько вытянутое вперед, как у зверька; будь Тетюрин художником, он легко бы нарисовал шарж. Глаза большие, красивые, черноплодные. Брось она гранату куда-нибудь в Музей истории города, подумал Тетюрин, с фотороботом проблем не было бы – запоминающееся лицо.

– Нельзя? Я, может, немного маньяк, – повторил Тетюрин чужой опыт, впрочем, ничем не рискуя: они сидели за столом в шумной компании, в № 437, у Жоржа, тот нес какую-то чушь о перспективах разведения форели в отработанной воде на атомных станциях.