Книга Ковыль (сборник) - Иван Комлев

Баба Поля подходит, кладёт бельё на свободный край стола, обнимает голову плачущей Ани, привлекает к своей высохшей груди:

– Твоя правда, – голос её вздрагивает, – любовь всем нужна… А ты поплачь. Нам можно. Поплачь – полегчает. Мужикам-то хуже: невыплаканное горе, как червь, душу точит. Потому, может, и мрут раньше нас…

Аня постепенно успокаивается.

Вера порывается что-то сказать, но удерживает себя; баба Поля знает её мысли: жалеть не согласна и вспоминать Марью не хочет, тем более – плакать о ней.

Что сделаешь? Так уж вышло: на третий после смерти Тимофея Несторовича день, сразу после того, как от Васи телеграммку принесли, что он не сможет приехать на похороны, повстречала баба Поля давнюю свою знакомую, Аксинью.

Жила Аксинья ещё в войну, в те годы, когда Тимофей Несторович Марью потерял, неподалёку, знала его горе, знала и то, как пришла в его дом Полина Филипповна, как сумела стать матерью детям Тимофея Несторовича. А потом Аксинья уехала жить в соседний городишко – к дочери своей уехала внучат нянчить. Лишь изредка навещала она свой дом, где остался жить её сын – выпивоха, блудная головушка.

Случалось видеться в такой приезд с бабой Полей – разговаривали. О детях разговаривали, делились горем и радостью. Выходило – у Аксиньи, родной матери своих детей, хорошего было меньше… Марью не поминали. Раз только обмолвилась Аксинья, что живёт Марья в том же городе, что и она, Аксинья, на одной с ней улице, через два дома – как когда-то.

Поняла баба Поля, что о жизни своих детей Марья в основном знала. Но к тому времени все уж повырастали и скрывать что-нибудь, утаивать от Аксиньи она не старалась. Да и в другие годы скрывать бы не стала – жили трудно и просто, как все, у всех на виду…

В этот раз Аксинья главную новость – что умер Тимофей Несторович – уже слышала от людей. Поговорили накоротке, попечалились, и баба Поля сказала Аксинье день и час, когда будут хоронить Тимофея Несторовича. Подумала тогда: «Есть всё же Бог на свете». Сжалился, снял тяжкую, как грех, думу: «Как быть с Марьей?» Суд осудил её по закону, а покарали – дети. Обрекли на одиночество. Баба Поля им не судья. Ни детям, ни Тимофею Несторовичу, ни Марье. Марья несла свой крест безропотно – ни разу не попыталась вмешаться в их жизнь или напомнить о своём существовании. Неужто за это великое терпение не заслужила она хотя бы – не прощения, нет, – хотя бы дозволения проводить Тимофея Несторовича, бывшего своего мужа, отца её детей, после того как он перешагнул свой смертный порог?

Баба Поля так не могла, и Бог послал ей Аксинью. Узнает Марья, а как решит – её воля.

Да вот неладно вышло: Вася видел её и, стало быть, брату и сёстрам обмолвился – как оно обернулось…

Ничего этого не сказала детям баба Поля – успокоились, так ни к чему бередить ещё раз души-то.

Был ещё день. Трудный день. Тягостно было видеть бабе Поле, что не восстанавливается разорванный семейный круг. И тяжко было от того, что со смертью Тимофея в душе её что-то окаменело, будто часть её самой умерла; эту омертвевшую половину ни отринуть, ни схоронить – носить, пока достанет сил…

Завтракали молча, лишь Полина Филипповна, потчуя детей, предлагала то одному, то другому отведать разных блюд, оставшихся после поминок в большом количестве. Ей казалось, что после внезапного тяжёлого известия, дальней дороги, потрясения от вида исчезающего в могильной яме гроба с телом отца им нужно укрепиться: поесть, выпить как следует, чтобы расслабла душа, расправилась, выпустив горе наружу – слезой ли или облегчающим душу разговором.

Они выпили, а ели вяло. И молчали. Будто со смертью отца и признанием Ани окончательно распалось невидимое звено, объединявшее их, и все слова стали мелки и пусты, потеряли смысл и значение.

Очень уж разными они были. Ещё в детстве разделила их беда: старшие сразу повзрослели, полной мерой осознали постигшее их несчастье. И боль, и стыд, и жалость, и страх, и желание исчезнуть, скрыться от этой напасти – всё пришлось им пережить, всё изведать. Младшие плохо понимали происходящее. До сознания Веры, видимо дошло, что её мать плохая; душа её восстала, озлобилась, и зло обратилось против матери: она её отвергла враз и необратимо. С подозрением стала она относиться к окружающим, особенно ко взрослым. Испуганная не только тем, что произошло в доме, а этим своим недетским чувством – судить старших, она замкнулась, не допускала в свой обособленный мир никого, ни близких, ни посторонних: легко раздражалась, огрызалась, как зверёк на самую малую обиду. А Васятка чувствовал гнетущую атмосферу беды и всеобщего разора, не понимал вынужденности случившейся перемены и потому чаще других плакал и смеялся. И всем нужны были доброе слово и ласка…

Отец их не баловал раньше, не переменился и после того, как увели Марью, общался с ними мало, лишь по делу, когда нужно было выполнить какую-нибудь работу по дому или на огороде. Ласки и наказания оставлял на долю матери, позже – мачехи. Никого не выделял, разве только самый младший, Вася, чувствуя тайное его расположение, вытворял иногда такие штуки, о которых старшие и думать не могли. Детей Тимофей Несторович любил по-своему, и они знали это, видели по тому, как он внимательно прислушивался к разговорам их с матерью, и хоть отношения своего не высказывал – шла ли речь об учёбе в школе или о драке на улице, – они всегда точно угадывали, доволен он или нет. У каждого, по возрасту и характеру своему, сложилось своё отношение к отцу и особое, когда касалось матери и мачехи, не для других.

– Ребяты, – сказала баба Поля после завтрака, – может, сходите на улицу погуляете? А то после придут ещё поминать, тогда уж нельзя будет не посидеть с имя. Сходите посмотрите, какой у нас тут стал город, али знакомых кого повидайте.

Её послушали. Алексей с Аней, не сговариваясь, помедлили: он, надев шинель, в сенях тщательно чистил сапоги от налипшей на них глины, она долго искала шарфик, который оказался у неё в сумочке; вышли на улицу, когда младшие брат с сестрой, постояв у калитки, ушли по улице вниз, в сторону школы.

Алексей за воротами остановился и недоумённо посмотрел по сторонам: идти некуда и незачем. И дома, и улицы стали незнакомыми; давние друзья не ждут; да и не нужны ему встречи: душа закрыта для всего постороннего. Аня, взяв его под руку, прислонилась к нему, испытывая, видимо, такое же чувство отрешённости от всех людей.

– Всё-таки надо куда-нибудь пойти, – сказала она немного погодя, – не будем торчать под окном, ей тоже несладко.

– Да, – отозвался Алексей, отметив про себя, что сестра никак не назвала Полину Филипповну, – надо.

И они пошли потихоньку по улице в гору.

– Отделились, – вздохнула Аня, – обидятся.

– Прости, – сказал Алексей, – я твой адрес потерял, всё собирался написать отцу, спросить, да так и не собрался.

– Вот как. А я думала – ты ленишься. Сама такая: всё некогда, какие-то дела, заботы… Разобраться – так просто: зачерствели в своей суете, самим хорошо – и довольны.

Тротуар вывел их на край города и кончился. Осталась лишь дорога к кладбищу с разбитым асфальтом на ней; за кюветами, петляя между голыми деревьями, туда же вели широкие, вытоптанные тысячами ног тропы. Не думая о том, куда она приведёт, свернули на тропу. Земля была укрыта влажными прошлогодними листьями и, проминаясь под ногами, скрадывала звуки шагов; кое-где под кустами оставался ещё снег, при взгляде на него становилось зябко. Неслышно, как шаги, явилась новая, неясная тревога. Аня взглянула сбоку на брата: