Книга Боттичелли - Станислав Зарницкий

Тогда-то во Флоренции и появилась Симонетта, урожденная Катанео из Портовенеры на Лигурийском побережье, что дало любителям сравнений повод уподобить ее Венере, родившейся из пены морской:

Тогда как мой родимый дом — Лигурия, Пустынный брег, суровые края, Где яростный Нептун рычит под скалами, Грозя им страшными обвалами.[6]

Возможно, и сама Симонетта уверовала в то, что в ней возродилась древняя богиня. Многократно повторенная молва и Фому неверующего заставит принять фантазии за реальность. Не будь всеобщего поклонения, не будь рыцарски-галантной и к тому же выставляемой напоказ любви Джулиано и сладостных стихов Анджело Полициано, Симонетта Веспуччи осталась бы в памяти знавших ее той, кем она и была на самом деле — взбалмошной и самовлюбленной супругой флорентийского купца, ибо никакими прочими талантами она не блистала. Однако судьбе было угодно сотворить из нее легенду.

Сандро в числе прочих немало способствовал созданию этой легенды. Правда, рисуя по поручению Джулиано свой первый портрет Симонетты, он не нашел в соседке ничего особенно прекрасного. Если, как утверждали его ученые друзья, образцом красоты являлись статуи, оставленные древними, то донна Симонетта вряд ли удостоилась бы у них чести быть приглашенной в хоровод нимф, как это изобразил Анджело — его одно лишь воспоминание о новоявленной Венере заставляло «пылать огнем» и «ощущать себя в раю». Более того, от наметанного взгляда живописца не могло укрыться, что силы молодой супруги Марко Веспуччи подтачивал тайный недуг; это выдавали и неестественная белизна кожи, сквозь которую просвечивали синие жилки, и лихорадочный румянец, то и дело вспыхивающий на ее щеках. Во всяком случае, ни один ремесленник по собственному желанию не взял бы флорентийскую Венеру в жены. Но странно устроен человек: сам того не желая, он начинает верить в то, о чем долдонят другие. И Сандро поддался чарам Симонетты, и он был готов преклонить перед ней колени…

Долгожданный день наступил, и он был прекрасен. Впоследствии Полициано воспел и Зефир, который своим теплым дыханием растопил остатки снегов на вершинах гор, и птичий хор, снова огласивший леса под Флоренцией, и ласточек, вернувшихся «под сень гнезда родного». Улицы, ведущие к Санта-Кроче, преобразились, словно по волшебству: из окон и с балконов палаццо и домов зажиточных горожан свисали ковры и дорогие, переливающиеся всеми красками радуги ткани, и празднично разодетые флорентийцы шествовали к трибунам через эти шуршащие и шелестящие коридоры. На всех площадях были установлены позолоченные шесты, на которых развевались флаги с изображением алой лилии, эмблемы Флоренции, и льва Святого Марка — символа Венецианской республики.

Над городом плыл торжественный перезвон колоколов. Народ стекался на площадь, минуя шатры из парчи, где должны были переодеваться для ристалища участники состязания, и чинно рассаживался на трибунах, в центре которых стоял золоченый трон для королевы турнира. Для живописцев-оформителей были отведены особые места, иначе им бы пришлось толкаться за канатами, огораживающими площадку для поединков. Лоренцо и здесь все предусмотрел: ведь им предстояло увековечить это зрелище в своих картинах. Но среди них не было общепризнанного мастера изображения битв и катастроф — Паоло Уччелло. Нет, о нем не забыли, просто фанатик перспективы был тяжело болен.

Громкий спор среди живописцев о том, кому из них будет поручено воспеть в красках этот достопримечательный турнир, сливался с общим гулом толпы, успевшей до отказа забить всю площадь и прилегающие улицы. Но вдруг раздался звук трубы, и все стихли. Городская стража расчистила проход для шествия городского нобилитета во главе с Лоренцо, одетым в платье из зеленого бархата с массивным золотым ожерельем на шее. Великолепный был сосредоточен и хмур; его лицо просветлело лишь на миг, когда в толпе раздались крики приветствия в его честь. За ним и послом Венеции следовали гонфалоньер справедливости — выборный глава Синьории и носитель городского знамени — гонфалона, — и другие первые лица города. Лоренцо не спеша поднялся на трибуну и торжественно опустился на предложенное ему кресло справа от трона будущей королевы; слева разместился венецианец. Можно было начинать. Раздался призывный клич серебряной трубы, и из шатров в сопровождении оруженосцев вышли рыцари, нарочито громко бряцая доспехами. Заржали кони, заплескались на ветру штандарты, одобрительный гул прокатился по трибунам.

Поединки начались. Все было так, как в рыцарских романах, которые с легкой руки Медичи начали входить в моду — звенят мечи, кони поднимаются на дыбы, картинно вылетают из седел всадники. Противники Джулиано не оказали ему серьезного сопротивления и очень быстро сдавались на его милость, как и было определено заранее. Случайностей быть не могло. Состязание уже благополучно подходило к концу, когда вдруг — совершенно неожиданно для младшего Медичи — появился еще один участник турнира, вызвавший его на поединок. Это был Франческо Пацци. Зрители замерли: дело принимало серьезный оборот, игра закончилась, предстоял настоящий бой — достаточно было взглянуть на перекошенное злобой лицо Франческо.

В городе, в котором о каждом — от нобиля до простого ремесленника — знали всю подноготную, ни для кого не была тайной вражда между семействами Медичи и Пацци. Соперничество между ними уходило в далекое прошлое, но оставалось под спудом до тех пор, пока Лоренцо не вручили бразды городского правления. Вот тогда-то ненависть Пацци открыто выплеснулась наружу. Члены этого семейства вообще не отличались сдержанностью, а Франческо особенно: если ему на улице попадались Джулиано или Лоренцо, он не стеснялся публично осыпать их ругательствами и угрозами. Именно ему Лоренцо был обязан тем, что его банк отстранили от распоряжения папской казной, ибо, как впоследствии писал Полициано, «он был человеком несдержанным и если задумывал какое-то дело, то пока не доводил это до конца, его не могли остановить ни приличия, ни религиозное чувство, ни общественное мнение, ни уважение к званиям». Пока еще никто не знал, что три месяца назад в Риме Франческо вместе с Джироламо Риарио и Франческо Сальвиати, которого папа прочил в кардиналы Флоренции, составил заговор против братьев Медичи и поклялся, что лично убьет Джулиано. Но всем было известно, что Пацци пытался силой овладеть Симонеттой — не из-за непомерной любви, а лишь затем, чтобы насолить лишний раз младшему Медичи.

Зрители затаили дух, Лоренцо приподнялся в кресле, и сидевшие рядом видели, как побелели костяшки его пальцев, сжавших поручни. Кони соперников бешено кружились в центре арены. Франческо, право, не стоило так рисоваться — он был слишком тщедушным и не мог тягаться с таким бойцом, как Джулиано. Вскоре он был выбит из седла и герольды поспешили возвестить об окончании поединков.

Теперь предстояли избрание королевы и увенчание победителя. В том, что Джулиано отдаст первенство Симонетте, никто не сомневался. Когда синьора Веспуччи поднималась к трону, собравшиеся разразились криками восхищения, слившимися в единодушный гул одобрения, после того как она надела на голову Джулиано венок из фиалок и поцеловала его. Флоренция знала толк в красоте и любви.