Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

Посадили его пить чай, но угостили только кипятком. Впоследствии всю войну мы прошли параллельными дорогами и по временам радостно встречались друг с другом.

Из Горького прибыл вагон с остатками продуктов тамошнего рубежа. Не знаю, сколько досталось начальству, у Зеге было шесть иждивенцев, и себя он, естественно, не забыл, но не забыл и всех тех, кто был с ним на Горьковском рубеже.

Я лично получил три буханки давно вымерзшего, позднее оттаявшего хлеба, сколько-то крупы, сколько-то сыру. И еще мне предложили выбрать — либо пол-литра спирту, либо литр постного масла. У меня хватило стойкости выбрать второе.

Все эти богатства я приволок домой и на этот раз отдал родителям. Как раз был канун Пасхи. Мы разговлялись моим черным хлебом с воткнутыми в буханки свечками. Маша достала спирту, еще чего-то. Радостно было смотреть, как наедались племянники. В тот день особенно чувствовалось отсутствие брата.

Я жил без прописки. Боялся доноса на меня проклятой соседки и потому переехал к своему дяде Давыдову Александру Васильевичу, который жил на конце города в так называемых «канальских домах». По вечерам мы с ним очень интересно разговаривали. Он все вспоминал житье-бытье во времена «деспотизма», старые московские рестораны и трактиры, где и как кормили и поили.

Его жена, тетя Катя, и дочка Груша пекли блины из овсяной лузги и картофельных очисток. Для подмазки сковороды они доставали у знакомой аптекарши экстракт витамина «С», парафин, вазелин и, как исключение и как лакомство, касторовое масло.

По решению Совета Обороны началось строительство восточного железнодорожного полукольца вокруг Москвы, радиусом 60–80 км. Предполагалось, что оно имеет большое стратегическое значение, во-первых, для доставки военных грузов фронту, если весной усилятся бомбежки московского железнодорожного узла; во-вторых, на случай возможного весеннего наступления немцев на Москву.

Строительство в Дмитрове считалось особо важным и особо секретным, о чем все мы были строго предупреждены. Для маскировки называлось оно «Строительство № 7». Однако дмитровские граждане прекрасно знали, для чего мы явились и что собираемся делать. Часть из них поступила к нам на работу, часть была мобилизована, прибыли мобилизованные из Москвы. А наши стройбатовцы от Москвы до Дмитрова ехали в эшелоне еще целых две недели, так как украли их паровоз.

Изыскания и проектировка, а также общее техническое руководство велось Наркоматом путей сообщения, в Дмитров прибыло несколько человек инженеров-транспортников. Но основная масса среднего и низшего техперсонала, а также вся администрация состояли из бывших работников Горьковского рубежа.

Нашему 5-му Полевому Строительству достался участок в 45 км длиной от Дмитрова до Бужанинова (это следующая станция после Загорска). А нашему 2-му району был отведен 13-километровый головной отрезок этого участка, начинавшийся от Дмитрова.

Большинство наших инженеров и техников с железнодорожным строительством знакомо не было, однако, пока дело дальше земляных работ не подвигалось, они вполне справлялись со своими обязанностями.

Из-за крайне спешных сроков окончания строительства проектировщики были вынуждены принять совершенно недопустимые уклоны и радиусы кривых. За все эти отступления от норм эксплуатационники теперь вынуждены расхлёбываться.

Раньше мне приходилось работать топографом на изысканиях и на строительстве шоссейных и железных дорог, и теперь меня назначили за старшего при штабе района. Но вскоре явился другой старший топограф — Некрасов, который еще на Смоленском рубеже занимал эту должность у Зеге и у начальника 5-го Полевого Управления Богомольца.

Чуваш по национальности, Некрасов был по специальности землеустроителем, потом недолго работал в Гидрострое в Ковровской геодезической партии. Тогда мы знали друг друга только в лицо. Был он болезненно самолюбив, и в наших отношениях, хотя мы вместе проработали весь 1942 год, всегда была фальшь. Я знаю, он несколько раз писал на меня по пустякам доносы, и мне всегда в его присутствии приходилось быть начеку.

Но в Дмитрове на первых порах он, не знавший, как разбивать кривые, как устанавливать лекала, как подсчитывать земляные работы, поневоле прислушивался ко мне. Как человек способный, он быстро перенял от меня всю эту технику, а освоив, стал под меня подкапываться.

Топограф Серянин, с которым я дружил, был в нашем подчинении и работал на одном из участков. Был он великолепный чертежник и свои способности использовал для прямо-таки виртуозной подделки обеденных талонов и талонов на сахар и на прочее. Он и меня раза два снабжал этими фальшивками.

Но, очевидно, дополнительного питания, полученного столь хитроумным способом, ему все же не хватало. Он стал прихварывать. Его отвезли в больницу, оказалось прободение желудка. Сделали операцию. Он пролежал еще два месяца. Я был у него и поразился его изможденным видом. Выздоровев, он поехал к родителям и там умер.

Раз я помянул о смерти одного из тех, с кем встречал Новый год, расскажу и о смерти другого, для чего мне придется вернуться несколько назад.

Последний раз я видел Матвея Дымента еще в Боголюбске. Я провожал его и Подозерова, ехавших в Дмитров, вперед на пассажирском поезде. Дымент, обычно холодный и скрытный, тут с жаром мне стал передавать рассказ одного военного о грандиозном партизанском движении, пылавшем по всей Белоруссии, о чем мы тогда совсем не знали. И еще Дымент говорил о наших скорых будущих победах.

Признаться, я не был тогда столь радужно настроен. Мне казалось, что война будет изнуряюще долгой, и конца ее я никак не представлял. Но облик человека, твердо верящего в прекрасное будущее России, много раз вспоминался мне в течение следующих лет войны.

А вот что мне рассказал много позднее про Дымента Подозеров:

Оба они, приехав в Дмитров, узнали, что работы еще не начались, и поселились в маленьком домике в ближайшем селе Подлипечье. Оба они спустя неделю в один и тот же день заболели сыпным тифом. Их отвезли в дмитровскую больницу.

Подозеров болел тяжко и был настолько слаб, что едва мог поднять руку, однако выздоровел.

Дымент переносил тиф легче, но был все время в забытьи и вел себя бурно, часто вскакивал и с дикими криками бегал по больничному коридору. Его связывали, укладывали на койку, он разрывал полотенца и вновь убегал. Однажды ночью он вдруг затих. А когда медсестра утром стала обходить палаты, то обнаружила, что койка Дымента пуста. Подняли тревогу, стали искать, в помещении не нашли, а наружная дверь оказалась незапертой. В ту ночь бушевала дикая метель, за несколько шагов ничего не было видно. Бросились с фонарями во двор, но поиски не привели ни к чему. И только утром, когда разведрилось, в дальнем конце больничного двора нашли голое скрюченное, замерзшее тело, прижавшееся к забору и полузанесенное метелью.

Прокуратура подняла было следствие, но дело ограничилось выговорами. Цецилия Ивановна Руднева — главный врач нашего района — мне впоследствии рассказывала, что Дымент, очутившись голым на улице, видимо, от холода и метели сразу пришел в сознание и, очнувшись, естественно испугался, побежал, куда гнал его ветер. Он стучался в один дом, но ему не открыли, он побежал дальше…