Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

Печальными выглядели улицы, занесенные снегом. Люди, оборванные, измученные, похудевшие, шагали с голодным и озлобленным блеском глаз. Метро выглядело грязным.

Добрались до моей младшей сестры Кати, которая ничего не знала о своем муже, пропавшем без вести. Меня поразила обстановка ее квартиры — нестерпимый холод, сыновья — бледные, исхудалые мальчики. Один из них спросил меня — много ли я убил немцев. Увы, я вынужден был его разочаровать — ни одного.

Катя мужественно переносила свое горе и чертила с утра до вечера, чтобы заработать на пропитание. Я ей отдал горох и концентраты, а она принялась готовить. Ее свекровь весьма неделикатно выражала недовольство моим появлением, особенно ее возмущал гнусный вид моих спутников, одетых в лохмотья.

Пообедав, они поехали в Дмитров, а я остался еще ночевать, вечером хорошо поговорил с сестрой, а на следующее утро уехал.

Это было 14 марта — день моего рождения, и я хотел попасть к родителям. Поехал. И целые сутки поезд простоял в Лобне, и не из-за крушения, а без всяких причин, возможно, угля не хватило. От голода я изжевал свой ремень.

Вообще, все свои военные дни рождения я проводил наиболее отвратительно, об этом я расскажу после.

В Дмитрове меня ждали. Встреча с отцом, с матерью, с сестрой Машей и радостная, и печальная — я попал на слишком тяжелую обстановку — без хлеба, без дров, без света и, казалось, без просвета.

В Дмитрове моим пришлось пережить многое. Немец две недели стоял на другом берегу канала, но обстрела города почти не производили. Диверсанты или еще кто-то взорвали школу — лучшее здание города, а сам город почти не пострадал от обстрела. Потом немцев отогнали.

Так исполнился вещий сон моей матери о туче, надвинувшейся на Дмитров и повернувшей вспять.

Самым гнетущим в моей семье был арест брата Владимира, художника талантливого, но очень уж задерганного из-за своего социального происхождения.

Донесла на него соседка-коммунистка, которой в жизни очень не повезло. Мужья ее бросали, жила она одиноко и видела, как в той же квартире живет «классовый враг» — художник, хорошо зарабатывавший, счастливый, жизнерадостный, с любящей женой и тремя детьми, и донесла на него из зависти. Дескать, он не эвакуировался, потому что ждал немцев.

В Дмитрове оставалось 95 % вполне здоровых жителей. И мог ли бросить свою квартиру брат-инвалид из-за болезни коленного сустава, да еще имевший на своем иждивении 7 человек — трех детей, жену, родителей и старую тетку?

При обыске не нашли его дневник, который для будущих историков будет ценнейшим документом.

Глава шестая

Дмитров

В книжках пишут о самоотверженных матерях, умирающих с голоду и отдающих последний кусок хлеба детям. Так в книжках, а в жизни?

Или я был слишком черствым эгоистом? Факт тот, что получал я ежедневно 600 граммов хлеба плюс обед в столовке — суп из 20 горошин с тремя блестками хлопкового масла и плюс на ужин такой же суп, да еще я покупал на рынке за 15 рублей четвертинку молока.

Мои родители и семья брата получали каждый по 300 граммов хлеба и варили суп из свекольных и картофельных очисток. Старший мой племянник, Миша, бросил школу и поступил рабочим в больницу, откуда приносил эти остатки. Иногда удавалось у крестьян выменять разное барахло на картошку, еще на какие-то продукты.

Словом, я получал вдвое больше каждого из моих родных, но пайком своим не делился. Отвратительная черта голода — это эгоизм.

Много спустя один разжалованный снабженец мне рассказал о том ужасающем грабеже, который организовали в Дмитрове присосавшиеся к делу снабжения пиявки, за буханку хлеба покупавшие девушек, отнимавшие часть горошин и хлопкового масла от питавшихся в столовых.

Другая отвратительная черта голода — унизительность этого чувства. Есть голод благородный — после дальней прогулки, после напряженной физической работы, когда готов уничтожить три обеда. Но голод систематический, когда ежедневно достается лишь третья часть того, что требует организм, когда чувствуешь голод всечасно, ежеминутно, с утра до вечера, такой голод унизителен. Человек превращается в животное, в голодного волка, беспрерывно рыскающего в поисках еды и только и думающего, что о еде.

Работа у меня была большая, напряженная, при других обстоятельствах — живая, интересная, творческая. А в желудке все вертелся и сосал проклятый червячок.

Родина переживала тяжкие времена, враг пытался взять нас измором. А голод не позволял думать о Родине.

Родителей своих я очень любил. Но делиться с ними куском хлеба у меня не хватало мужества. Свою пайку я делил на три части. И когда делил, подъедал все крошки до последней. И сколько раз бывало — режешь кусок и словно невзначай повернешь ножом чуть наискось и отхватишь порцию побольше двух других. А раза два, озлясь, я съедал всю пайку за один присест и потом до вечера глотал слюни и ходил с бегающими во все стороны глазами.

Есть еще следующая стадия голода. В противоположность этой — деятельной — стадия полнейшей апатии, физической и умственной. Так голодали ленинградцы во время осады, так голодал я в Кузбассе в 1933 году. Но в 1942 году до этой стадии голода я не дошел.

Почему-то дело снабжения вела посторонняя организация, не подчиненная руководству нашего района. Позднее, энергичными стараниями Зеге была несколько улучшена работа столовой ИТР (инженерно-технических работников). Воробьиными порциями стали выдавать второе — кусок мяса размером с конфетку и кашу-размазню.

Родители мои были жалкие, старенькие, голодные. С ними жила жена моего брата, Елена, с тремя подрастающими и потому еще более голодными детьми — дочерью, тоже Еленой, и сыновьями — Мишей и Ларюшей. В доме напротив жила моя сестра Маша с малыми детьми и старой нашей гувернанткой тетей Сашей, всех более голодной и несчастной. К Маше из Москвы изредка приезжал ее муж ученый профессор Всеволод Степанович Веселовский. В своей лаборатории он потихоньку от начальства варил мыло, и здесь в Дмитрове его весьма выгодно меняли на продукты.

Разговоры моих родных велись вокруг еды и как достать еду. Хлеб доставался мучительно: в очередь становились с вечера, иногда его вовсе не давали, а иногда заменяли рожью. И тогда Елена и Маша куда-то уходили и нудно, до одурения, ее мололи на самодельных мельницах-терках. Собак и кошек мои родные в Дмитрове все же не ели.

В квартире стоял нестерпимый холод, сырость пронизывала тело, света не было, сидели с коптилками, похожими на лампадки.

Дмитровский период моей военной жизни был для меня самым тяжелым. И это под родительским кровом.

Однажды сестра Маша пришла и говорит:

— Смотри, кого я встретила.

Это был еще мой школьный товарищ Костя Красильников. Оказывается, он подвизался в тех же местах, где и я: делал бетонные колпаки под Горьким в Работках, ездил в Туму, томился в Боголюбове. И ни разу мы не встретились. А теперь он тоже прибыл в Дмитров на строительство железной дороги.