Книга В.Н.Л. Вера. Надежда. Любовь - Сергей Вавилов

Пока бельё отмокало, я пристрастно изучил комнату. Кроме грязных следов на полу и невыветрившегося пока кислого запаха, остатков Пашиного пребывания не обнаруживалось. Мой взгляд упал на блюдечко с помидорными семечками. Сверху марля подсохла и сделалась коричневатой. Я аккуратно развернул невесомое покрывало. Семена проросли приличными уже коготками, белыми червячками рвалась наружу помидорная ботва.

У меня были припасены две прозрачные коробочки из-под сладких рулетов, в них следовало посадить новорождённых червячков. Мешок земли я заметил ещё давно. Забытый и пыльный мешок неряшливым толстяком хранился в общественной кладовке, соседствуя с пустыми банками, мотками верёвок, тряпками неизвестного происхождения.

Земля в мешке оказалась сухой, с ломкими кусками торфа. Когда я пересыпал её в коробочки, в воздухе витала туча неприятной взвеси. Я плеснул воды из банки – земля осела и превратилась в коричневатую жижу. Я подсыпал ещё. Потом уложил в каждую ячейку коробки по два, как мне казалось, наиболее жизнеспособных семечка.

Садовод-огородник!

Коробочки я поставил на подоконник. Потом, посчитав, что бельё всё-таки должно было отмокнуть, отправился отстирывать безобразие.

Спустя час, когда бельё уже висело на натянутых поверх ванны верёвках, я обнаружил, что у меня кончились сигареты.

Накинув куртку, прямо в тапочках я спустился в ночник.

Паша сидел на ступеньках. Одна половина его лица выглядела так, будто её обрабатывали грубой наждачкой, пытаясь стесать с лица всё выступающее. Лишнее. Он дремал. Вернее, он дремал в ожидании первого милицейского патруля. К его счастью, этот транспорт, кажется, ходил сегодня с большими перебоями.

Я круто развернулся и пошёл в другую сторону. Там тоже был ночной магазин, через два квартала, но идти в тапочках до него отдавало уже нездоровой экстравагантностью.

Я не хотел помогать Паше. Всё это я помнил ещё с Осиных времен. Если поможешь один раз – в другой раз ты увидишь несчастного у себя на шее. В моём случае – в квартире. В постели.

Купив сигарет и насквозь промочив домашнюю обувь, я возвращался назад. Пашиного силуэта на этот раз не было. Неужели ушёл? Или всё-таки забрали? Всё, что я сейчас просил у Бога, – покоя.

Уже поднимаясь в квартиру, я понял, что пока он мне будет только сниться. На лестнице, потом в лифте я созерцал отпечатки кровяных его ладоней. Увидел назакрытую входную дверь.

Его, наконец дошедшего до моей кровати.

– Твою мать… – пробормотал я, закрывая за собой дверь.

К тому же тело не прекращало неприлично храпеть. Кое-как выветреишийся запах вернулся, усиленный свежаком.

«Гнать его сейчас бессмысленно, хотя бы потому, что для этого Пашу надо добудиться», – чётко определил я. Раскрыл пошире свой микробалкон.

– Лужу бы не наделал, – злобно и громко произнёс я и сплюнул в заоконное пространство.

Может быть, питерцы потому и не пили в Сочах, зная, чем это может закончиться?

Ближе к ночи позвонила Настя. Я почему-то ожидал извинений, забыв о том, что холодная красота исключает любые извинения.

– Сергей… – говорит.

– Да, – отвечаю.

– Этот у тебя? – хоть бы представилась.

– Этот?

– Ну Паша, – раздражённо уточнила.

– А-а, Паша? Ну да…

– В говно? – последовала пауза в несколько секунд, потому как я не стал отвечать очевидное. Не услышав ответа, сама подвела итог: – Естественно!

«Больше ничего не интересует?» – хотел спросить я, но она резко бросила трубку.

Содержательность разговора наглядно демонстрировала высокий уровень их отношений.

Я поковырялся в компьютере, зная, что не соображу ничего толкового. Походил туда-сюда. Повздыхал. Потом нагрёб себе на пол постель из того, что было, включая телогрейку, кое-как уместился в этом гнезде и закрыл глаза. Отчаянный запах перегара щекотал ноздри. Я спрятал нос в рукав полосатого свитера и уснул, как слон, хобот которого – полосатый.

Как выяснилось, сон полосатого слона чуток. Едва Паша пытался пошевелиться – я просыпался. Я боялся, что он обмочится у меня на кровати. Потом он вообще проснулся. Издал то ли стон, то ли вздох. Тёмной и неприятной массой подошёл ко мне. Показалось, что он хочет ударить меня ногой.

– Серый… – тихонько, одними губами издал он шелест. – Серенький…

– Ну, – отозвался я.

– У тебя есть?

И мне ярко, безжалостно вспомнился Оса. Безжалостно, потому что и у жалости, и у сострадания есть пределы. Оса сделал несколько шагов за эти пределы. Но Оса был моим другом, моим погибающим другом. А Паша, который из-за чудесного тела и сомнительных человеческих качеств супруги добровольно превращает себя в дрожащее убожество? Алкогольный протест – самая дикая и бессмысленная форма протеста. И я четко выговорил:

– Нет, – хотя в коньячной бутылке, кажется, плескалось что-то.

И тут он… заплакал.

Во тьме я не видел его лица, плач угадывался по всхлипам и по тому, как тёмные силуэты его кистей водили под глазами сверху вниз…

– Прекращай, – холодно приказал я. Я хотел добавить «уходи», но всё-таки струсил. Теоретически он бы и сам мог меня выгнать.

Натыкаясь на коварные в темноте углы, он кое-как добрался до туалета. Не включив свет долго мочился, не прикрыв дверь, и судя по звуку, далеко не всегда попадал в унитаз.

«Рок-звезда не в кондициях», – издевательски подумал я.

Он вернулся в комнату, встал в дверном проёме, опираясь плечом о косяк, глядя в сторону моей импровизированной постели. Успокоился, кстати.

– Серый, займи денег, – в его голосе я уловил неизвестно откуда взявшиеся нотки наглости. Хотя для достижения цели все средства хороши.

– На хер тебе деньги? – откровенно раздражённо отрезал я на наглость.

– Пива выпью и домой поеду…

– Нет. Спи, поедешь утром.

– Я не могу.

– Ехать утром или спать?

– Да ничего я не могу… – вдруг взвизгнул он. – Дай мне пару сотен, я тебе завтра верну.

Осиная песня. Из его репертуара. Только вот с этой песней он выступал не на сцене.

Протягивая ему деньги, я матерился в голос на его благодарность. Он не слышал меня, повторял только «пиво» и «домой»… И даже мелко кивал, убеждая меня в правильности моего поступка.

Когда он наконец скрылся за дверью, я перенёс ворох одежды на кровать и ещё долго лежал, боясь услышать в глубине замка нетрезвое позвякивание. Окунувшись в молчание, закутавшись в одеяло молчания, я рассуждал о том, как тяжело и неприятно будет извиняться Паше за сегодняшнее посещение.

Паша не позвонил – ни утром, ни на следующий день. В эти два дня я подолгу спал, машинально посетил Музей Суворова, где, не проникшись атмосферой конца восемнадцатого века, слонялся бессмысленно долго. Снял пришедшие из Краснодара деньги за квартиру. Думал о том, где можно найти хоть какой-то приработок. Вяло и без былой уверенности думал об Ольге, нехотя понимая, что первый восторг от Петербурга, а тем паче петербуржцев прошёл. А главное – север перестал делиться со мной вдохновением. И одиночество, о котором я так мечтал, вдохновению не способствовало тоже.