Книга Четверо детей и чудище - Жаклин Уилсон

Наконец мы пришли в длинную унылую комнату, где ровными рядами сидели женщины. Большинство были совсем старые, седые и беззубые. Одеты все были одинаково, в казенное серое.

— Посидишь здесь до ужина, — сказала надзирательница. — Твой номер — сто двадцать один. В спальне будешь спать в кровати с этим номером. А завтра определим тебя в полировальный цех. Не смотри на меня так! Это не работа, а чистая синекура. Скоро освоишься.

— А как же уроки? Я что, не буду в школу ходить? — спросила я.

— Читать-писать умеешь? Цифры знаешь?

— Да, мэм.

— Тогда какие тебе еще уроки? — Она покачала головой и энергичным шагом вышла из комнаты.

Неприятная дама, и все-таки мне хотелось, чтобы она осталась, не бросала меня с этими странными неподвижными старухами. Как себя вести? Что говорить, что делать? Я на цыпочках пошла по рядам, пытаясь отыскать свободный стул. Надо найти номер 121. Никаких пометок на них на первый взгляд не было.

Одна бабулька кивнула мне, вроде как приветливо, и я наклонилась к ней.

— Скажите, пожалуйста, куда мне сесть? — шепотом спросила я.

— А сюда и садись, деточка, — сказала она и сделала широкий жест, как будто перед ней было пять мягких кресел.

— Спасибо, но куда именно? — нерешительно спросила я.

— Прошу, раздели со мной скромную трапезу. — Пожилая женщина величественно указала на невидимое блюдо.

— Что, извините?

— Не слушай старую Сари, она в полном маразме, — сказала ее соседка. Она была куда моложе, лет тридцати-сорока, но лицо у нее было грубое, очень худое, изборожденное глубокими морщинами. — Половина наших не в себе, — продолжала она буднично. — Может, так оно и легче.

— Здесь очень плохо, да? — спросила я.

Женщина передернула плечами:

— Родным домом не назовешь — но другого-то у меня нет.

— А уйти отсюда нельзя? Мы тут заперты? — спросила я.

— А куда ты пойдешь? В канаве еще жестче спать, чем в тутошней постели, да и холоднее.

— Но можно ведь много работать, скопить денег и купить свое жилье, да?

Она уставилась на меня:

— Здесь жалованья не платят, барышня. Мы работаем за еду и крышу над головой.

— Но это же как тюрьма, а я ничего плохого не сделала, честное слово, — воскликнула я.

— У тебя нет денег, и идти тебе некуда. Этого им достаточно, — сказала женщина. — Тебе еще многому предстоит научиться.

— Значит, отсюда никогда не выйти? — спросила я.

— Ну, если будешь у надзирательницы в любимицах, она, может, при случае и сосватает тебя в услужение, только для этого надо к ней подлипать день и ночь, а это не по мне.

— В смысле — служанкой?

— А кем же еще?

Я подумала о всех прочих возможностях, оставшихся в будущем, и на меня накатило отчаяние. Я подняла голову и посмотрела на окна. Я смотрела на них весь тот длинный, одинокий вечер, пока медленно угасал свет.

Нас отвели в другое унылое помещение, где были длинные столы и скамейки. Мы снова расселись рядами и стали есть несвежий хлеб и запивать его водянистым какао с комками, от которых дрожь пробирала. За столом никто не разговаривал. Может, не разрешалось. Только печально шамкали беззубые рты, пережевывающие в кашу хлеб.

Потом звякнул колокольчик, и женщины послушно встали и поплелись вон. Далее следовало посещение неописуемо гадкой уборной с бесконечной очередью, а потом нас повели спать, хотя еще даже толком не стемнело. Я думала, мы будем спать в одной большой палате, но оказалось — у каждого свой закуток, вроде камеры. Камера номер 121 была такая тесная, что, лежа на жесткой койке, я могла достать руками до обеих стен. Постельного белья не было, подушки тоже, только грязное серое одеяло.

Окна как такового тоже не было, но через маленькую вентиляционную отдушину в кирпичной стене над головой виднелся лоскуток неба. Я не отрывала от него глаз, пока он не почернел. Солнце явно давно уже село — а я была все там же, в работном доме, в прошлом. Я застряла здесь навсегда.

Я снова заплакала, и кто-то постучал в стену:

— Хватит носом шмыгать! Спать мешаешь!

Я постаралась плакать потише. Я слышала, как плачут еще несколько женщин; где-то в здании отчаянно рыдал младенец. Я свернулась в тугой клубок и зажала уши. Как же мне вынести эту ужасную, безрадостную жизнь? И вдруг стало очень темно. Меня вышвырнуло из кровати, подбросило в воздух, закрутило, а потом я упала и с треском приземлилась… на собственной кровати, дома! В ногах у меня сидела Шлёпа, рот до ушей.

— Ох, Шлёпа! Я правда дома? Ты в жизни не поверишь, что случилось! Я застряла в прошлом из-за этого своего дурацкого желания, и там был просто кошмар. Меня в работный дом запихнули! Я думала, я там навсегда останусь. Как я вообще вернулась-то?

— Это я тебя вернула, — сказала Шлёпа, подпрыгивая на кровати.

— Мы все решили, что после заката ты так и так вернешься, и особо не дергались. Я даже подумала: так тебе и надо — главное, сама меня тупой обозвала, когда я не то желание сболтнула при псаммиаде! С ребятами из книжки мы здорово оторвались. Сирил забалдел от моего ноутбука, а когда я ему показала папину машину в гараже, он вообще чуть не рехнулся, и Роберт тоже. А Антея с Джейн все твои книжки перелистали и кое-что из твоей одежды мерили.

— Хотела б я на это посмотреть!

— Только желать не начинай опять, бестолочь! Короче, на закате они все резко исчезли, и мы давай тебя высматривать — а ты все никак не появляешься. Робби чуток поревел. Вбил себе в голову, что ты пожелала остаться в прошлом навсегда, а я ему говорю: не дрейфь, мол, завтра опять пойдем на пикник и попросим псаммиада вернуть тебя. Но он все равно весь извелся. Ты же его знаешь.

— А что папа? Раскричался небось? Маме моей звонил?

— Нет, он вроде не заметил, что ты пропала, — мы же псаммиада об этом и просили, — но все ходил осматривался, в затылке чесал, как будто искал что-то, но что именно — не мог вспомнить. Элис не напрягалась, но она бы не заметила, даже если б я исчезла. Что я и сделала.

— В каком смысле?

— Ну, Робби все никак не унимался, переживал — вдруг что с тобой стряслось. Ну и я тоже подумала… Ты ведь о себе позаботиться толком не можешь, права я или нет? И тут слышу, мама говорит твоему отцу, что хочет завтра Моди сводить в парк на детский праздник, — значит, в лес, может, и не получится попасть. Робби в истерике, боится, что тебе не понравится одной в прошлом торчать. Ну и я тоже без тебя заскучала. Робби у нас тот еще весельчак, а Моди хоть и прелесть, но с ней ведь особо не поболтаешь. И я решила тебя вернуть.

— Но как тебе это удалось, Шлёп?

— Легко. Я дождалась, когда пора было ложиться спать. Твоего папу к этому времени совсем скрючило — постоянно заглядывал в комнату и глазел на пустую кровать, но желание здорово работало — он так и не вспомнил, что у него дочка есть. Вроде знает, что кого-то не хватает, но кого — не понимает. Так вот, я подождала, пока он наконец к себе не ушел. Робби, думаю, поревел да и заснул, Моди тоже вырубилась, — я не хотела их тормошить. Оделась, спустилась тихонько вниз и нашла большой походный фонарь, стащила запасные ключи из ящика в буфете и вышла.