Книга Семь признаков счастья (сборник) - Олег Рой

Измученный писатель продолжал сжимать в ладонях листы бумаги, которые вот-вот должны были стать пищей для ненасытного огня. Он уже не смотрел на балерину. Его взгляд был устремлен сквозь. Сквозь время и пространство, как будто он пытался таким образом разглядеть прошлое или заглянуть в будущее. Увидеть то, чего нет и не может быть на самом деле.

– Все это бессмысленно, – прошептал он, – я устал. Мы все скоро умрем. Рукопись сгорит, а следом придет и моя очередь. Историй больше нет, есть только одна огромная трагедия. Еще немного, и Ленинград превратится в груду камней, а всех нас возьмет в заложники вечность. Нет больше сил, ничего нет…

– Неправда! – воскликнула балерина. – Есть вера! Сила человека в его вере, и только когда она покинет его, он будет готов сдаться. А до тех пор, пока все мы будем верить в победу всей душой, враг не сможет уничтожить город и сломить нашу любовь к жизни! Отречься, сдаться, поставить точку можно всегда – нет ничего проще.

«Да, это точно. И сейчас для этого самое подходящее время», – подумал Николай Иванович, протягивая руку еще ближе к «буржуйке». Вдруг тонко хрустнули на полу осколки разбитого зеркала, а силуэт девушки в белой пачке мягкой тенью выскользнул из них и опустился на пол рядом с писателем. И только сейчас, внимательнее взглянув на свою собеседницу, мужчина ахнул. Это была вовсе не девушка, а пожилая женщина. Лицо было изрезано глубокими морщинами, седые пряди небрежно спадали на сгорбленные худенькие плечи, но при этом ясные голубые глаза излучали такой спокойный свет искреннего счастья, который совершенно не вписывался в царящие вокруг хаос и разруху.

– Ты всегда успеешь закончить и поставить точку, – тихо произнесла она, глядя писателю прямо в глаза, – но сейчас, я прошу тебя, вспомни, с чего все начиналось. Помнишь, как ты отвел меня в балетный класс, когда мне было пять? Мои первые неудачи, травмы, слезы, которые мне помогала пережить мать, награжденная твоим пером такими качествами, как любовь, нежность, забота. Всем этим я была окружена благодаря тебе, и это не было случайностью… Я ведь знаю, что мой образ ты писал со своей дочери…»

– Замолчи! – стиснув зубы, процедил писатель и закрыл лицо руками. Марине было всего семь лет. Семь коротких лет она видела тусклое ленинградское солнце, семь зим играла в снежки, семь весен пускала кораблики в ручейках – а восьмой весной умерла. И ведь он мог ее спасти. Это он убил ее, своими руками. Властитель судеб на кончике пера в настоящей жизни оказался ничтожеством, которое проморгало момент, когда старуха с косой забирала его дочь.

Сначала он потерял жену. Ира возвращалась домой с работы, когда фашистский самолет, с воем проносясь над городом, стал ронять адские ядра. Люди на улицах, сбиваясь с ног, побежали в укрытия. А Ира не добежала. Осколок снаряда угодил ей в самое сердце. Словно льдинка, застрявшая у Кая в груди. Вот только это была не льдинка, и сколько бы он ни плакал над ней, растаять не могла.

Отупев от горя, Николай Иванович замкнулся в себе. Он совершал движения, словно механическая игрушка, не чувствуя боли, голода и холода. Марина все дергала его за рукав, все спрашивала: «А когда мама вернется, пап? Когда мама придет? Я соскучилась». «Никогда. Она больше не придет, доченька». И, роняя свое «никогда», он садился на пол, закрывал лицо ладонями и выл. Испуганная Марина убегала к соседям – вот и все, что она получила от отца в трудную минуту.

А потом Маринка простудилась. Промочила ноги на улице, озябла. Он согревал ее, как мог, горячим «чаем» из сушеных трав, отдал свое одеяло, свое пальто. Грел суп. Но так и не очнулся от горя, не вынырнул из него настолько, чтобы вовремя заметить, чем именно больна девочка. Оторвав очередной лист календаря, он заметил, что уже прошло больше недели с тех пор, как заболела Марина. А температура все не спадала, девочке становилось хуже. Он обратился к врачам, приехал доктор, осмотрел язык, кожу, послушал сердце, нахмурился. Констатировал скупо: «Брюшной тиф». Девочку забрали в больницу, и Николай Иванович ночей не спал, кляня себя, а днями просиживал у ее кровати. Пожалуйста, пусть она поправится. Пусть выздоравливает. Маринка одна у него осталась, кроме нее – никого. Его доченька, его сердце, его маленькая куколка. Как он мог не заметить? Как мог пропустить? Смерть забрала у него одну, не дайте ей забрать вторую, пожалуйста. Все, что угодно, только не Марина. Если надо кому-нибудь умереть, пусть он умрет, он уже много жил, пожалуйста, его заберите, только не Марина, только не Марина, не Марина…

Девочке становилось все хуже, она бредила. Николай Иванович держал ее влажную руку и плакал. Черты лица стали острыми, сухими, как пергаментная бумага, – пальцем нажмешь, и прорвется. Вдруг Марина, прервав бессвязный лепет, открыла глаза и внимательно посмотрела на отца: «А когда мама придет, папочка? Она задерживается? Я тогда за ней пойду…» И ушла. Навсегда.

Он издал сдавленный звук, а затем стих, и только горькие рыдания сотрясали его изнутри. Балерина ждала. В «буржуйке» потрескивали дрова, разбросанные по полу листы рукописи, выпавшие из ослабевших рук, ворошил сквозняк. Наконец он продолжил:

– Я больше жизни хотел видеть свою девочку счастливой, окруженной теплом, лаской и заботой. Я мечтал аплодировать ей из зала Мариинского театра, дарить самые роскошные букеты, покупать самые красивые наряды. Но, сочинив за всю свою жизнь сотни сюжетов, придумав сотни героев и распланировав столько разных судеб, я не смог создать историю для одного-единственного, самого близкого мне человека. Она умерла из-за меня. Война забрала жизнь ее матери, забрала мое сердце, а когда я допустил промах, забрала и душу, Марину. И в отличие от тебя у меня больше не хватает сил ни верить, ни бороться… Я собственными руками начал яростно ломать твою судьбу, наивно пытаясь своей глупой местью воззвать хоть к какой-то справедливости.

– Не надо! Перестань! Я ценю каждую строчку, которую ты посвятил мне, я благодарна за все, что сумела перенести, а сейчас я молю тебя о пощаде. Тебя, автора моей неповторимой судьбы. Позволь мне дожить свою жизнь до конца на страницах этой рукописи, а когда твой роман выйдет в свет, я получу шанс обрести бессмертие.

– Да кому нужен этот роман? Ведь ты всего лишь балерина! Ты не солдат и не герой! Ты никому не нужна и не интересна в этом злом, жестоком и несправедливом мире, а твоя история не стоит и ломаного гроша.

– Но я нужна тебе, – после недолгой паузы произнесла женщина, поднявшись с пола и подойдя к заколоченному окну, – и со страниц твоей рукописи я смогу помочь тебе, так же как ты неоднократно помогал мне. Только я одна сумею помочь тебе выжить и найти силы для того, чтобы жить дальше. Я подарю тебе вдохновение для творчества и верну веру в будущее…

Писатель бросил задумчивый взгляд на женщину, которая вдруг ясно улыбнулась ему: контуры балерины задрожали, снова превращаясь в игру света и тени, гостья стала полупрозрачной, и, пока она таяла в сумраке комнаты, освещаемой огнем «буржуйки», ее волосы вернули свой первоначальный цвет, спина распрямилась, руки поднялись в танцевальной фигуре, она вдруг закружилась, мелькнула ослепительно белая пачка… и исчезла. Вернулась в свой мир и теперь снова будет жить на страницах этой рукописи. Кто он такой, чтобы убивать ее после всей отчаянной борьбы, всех лишений, которые ей пришлось испытать? Пусть живет. «Пьеса еще не окончена», – вспомнились ему слова странного незнакомца. Пьеса еще не окончена: ни ее, ни моя. И я попробую доиграть свою пьесу достойно, сколько бы мне еще ни осталось.