Книга Убить бессмертие - Сергей Зверев

Но когда Мовчун подошел к месту схватки Борщевского, то увидел картину более радостную. Кеша стоял над безжизненно распростертым телом, однако телом живым. Правда, из глубокого пореза на предплечье бандита текла кровь, а еще в его бедре торчал охотничий нож. И этот нож Борщевский не торопился вытаскивать.

— Наигрался в войну? — ехидно спросил Стусло. — Эх, Коля! Учишь тебя, учишь. — Он махнул рукой, потом вытянул из кармана кусок бечевки, стал связывать пленнику руки и, привязывая их к дереву, пробурчал: — Притащи свою работу сюда да вещи их посмотри. И следы глянь. Куда, откуда, сколько. Не хватало нам в самый интимный момент еще гостей.

Николай промолчал и поплелся выполнять. Сначала он притащил за руку первого убитого. Парень был здоровым, никак не меньше килограммов девяноста пяти. Второго, щуплого, взял, как баул, за брючной ремень. Никаких особенных вещей у бандитов с собой не было. Два рюкзака с самым необходимым. Из расчета примерно на двое-трое суток автономной жизни в тайге, никак не больше. Значит, намеревались вскоре добраться до какой-то цели?

Борщевский уже связывал пленнику ноги, натягивая веревку и привязывая ее к противоположному дереву. Теперь бандит лежал растянутый между двух деревьев и при всем желании не мог вырваться. Он мог только крутиться вокруг своей оси, как шашлык на шампуре. И все.

Взяв протянутую Мовчуном фляжку, Иннокентий плеснул пленнику на лицо, потом приложил горлышко к губам и влил ему немного воды в рот. Бандит закашлялся, закрутил головой и открыл, наконец, глаза. Как-то сразу стало понятно, что в себя этот тип пришел немного раньше, но не спешил это демонстрировать.

Взгляд у него был нехороший. Не злобный, не уничтожающий или какой-нибудь свирепый. Нет, это был холодный, даже какой-то спокойный взгляд хищника. Ледяной, безжалостный. Сразу понятно, что, повернись к нему спиной, и он тебя мгновенно и умело убьет. И даже лица твоего потом не вспомнит. Раз плюнуть ему! И это при том, что у него глубокая резаная рана на руке, и нож торчит в бедре почти по самую рукоятку.

— Кто вы такие? — тихо, почти сонным голосом спросил Борщевский, потерев свой нос.

— Это я вас должен спросить, кто вы такие? — парировал пленник. — Это вы убили двоих моих товарищей, меня вон связали для непонятных целей. А мы всего лишь охотники из ближайшей деревни.

— Какой?

— Сосновки, — тут же ответил пленник.

— Ясно, а автоматы у вас для охоты? — понимающе закивал головой Кеша.

— Конечно! Браконьерство, но за это не убивают. Можете меня оштрафовать.

— Ты парень толковый, сообразительный, — вздохнул Борщевский и положил на колени свой «Вихрь» с глушителем на стволе. — Сам ведь видишь, что мы не лесники, не егеря и даже не ОМОН.

— Бандиты, что ли? — криво дернул щекой пленник, выдав наконец что с трудом терпит боль от ножа в ноге.

— Формулировки отложим пока. Слона хоть мотыльком назови, а в посудной лавке эффект все равно будет один. Кто заказчик ваших услуг?

— Каких? — постарался улыбнуться пленник, и это у него почти получилось. — На поставку дичи? Так мы для души, для себя охотились.

— Не беспокоит? — кивнул Борщевский на нож, вокруг которого штанина уже пропиталась кровью.

— А как насчет присяги? — вопросом на вопрос ответил пленник. — Как там насчет чистых рук, горячего сердца и холодной головы?

— Никак, — не сводя взгляда с ножа, отозвался Борщевский. — У тебя ведь тоже в прошлом присяга, служение родине. Сейчас ты — частное лицо, и мы — частные лица. И все, что между нами происходит, — это вроде как поселковая драка. Улица на улицу. Вы с одной, мы с другой? Нет? Не-ет, вы не с другой улицы. Вы теперь иногородние, вы как столичные студенты, что в село на картошку приехали. И давай гадить, девок наших щупать! Чужие вы теперь нам. За нами свое село, за вами чужаки. Так что мы в своем праве.

Мовчун смотрел на этот спектакль и ухмылялся. Кеша снова в своем репертуаре!

— И что, начнем уличные разборки? — процедил пленник. Он явно стискивал зубы, потому что его начало лихорадить. — Тогда вы в тупике, ребята! Тут выигрывает кто-то из тех, кто стоит за нами. Мы пешки, а решают они.

— И ты как пешка готов умереть за них? — приподнял Борщевский одну бровь.

— Это моя работа, — поморщился пленник. — Так сказать, без протокола. Если я буду при каждом шухере кидать своих работодателей, то у меня как минимум не станет работы.

— Ну и гад же ты, — не выдержал Мовчун и вплотную подошел к нему. — Я вот погоны не снял, чтобы продолжать родине служить. Я их не снял, потому что у меня теперь больше возможностей, и я не скован многими условностями. Могу вот тебя сейчас удавить! А ты ради чего их снял, сука? Ведь носил же, а?

— А ты не лезь мне в душу! — вдруг заорал пленник. — Не твоя жизнь, и не тебе в нее лезть! Условностей тебе было многовато? Теперь вон, — он кивнул на тело одного из бандитов, которого Мовчун свалил очередью в грудь, — у тебя руки развязаны. А я с Сычом три года из одного котелка жрал и бок о бок спал. И он мне жизнь спас.

— Сегодня ему это не удалось, — грустно заметил Борщевский. — Сегодня ты точно умрешь. И не потому, что ты преступник, не потому, что ты нам враг. Ты умрешь потому, что ты предатель, ты предал солдат, с которыми рядом воевал. Рядом не только Сыч был, рядом были и другие. А вот вы с ним пошли к бандитам. И боевое братство в нашем лице тебя не прощает, а приговаривает.

— Какое братство! — в запале хрипло закричал пленник. — Нас сдали военной прокуратуре, нас лишили званий, боевых наград! А ведь никто не стал разбираться. Да, мы были виноваты, но не в нас же дело…

Он закашлялся, лицо пошло красными пятнами, странно смотревшимися на бледном лице. Этот человек терпел боль от раны, в которой все еще торчал нож, но у него уже начиналась лихорадка, он уже испытывал последствия от потери крови. Борщевский смотрел на бывшего спецназовца, не выражая никаких эмоций. Он знал, что это действует на психику сильнее всего. Нельзя показывать симпатию, жалость, этим мгновенно воспользуется любой преступник, потому что в их среде такие вещи быстро понимают и умело используют. Но нельзя показывать и ненависть. Это распаляет, помогает в горячке выдержать все, что угодно, даже прямую угрозу смерти. А вот равнодушие выводит из равновесия, ломает человека лучше всего. Даже на пороге смерти самый отъявленный преступник должен испытывать к себе чье-то если не уважение и симпатию, то хотя бы интерес. Вот он какой, вот он вурдалак, исчадие ада. Это как-то возносит его, возвеличивает в собственных извращенных представлениях. А когда ты никому не нужен, это доконает любого. Даже самого сильного. Все хотят внимания к себе и понимания!

И это внимание, как дар небес, как высшее счастье, нужно показать, но в очень определенный, четко выверенный момент. Нужно почувствовать в противнике этот надлом, ту зыбкую грань, когда он готов, когда он жаждет говорить с тобой по душам. А еще его очень мучит нож в ноге. Безжалостно? Садизм? Пытки? Но Борщевский ведь не пытал этого человека. Он понимал, что тот страдает, но отказ облегчить участь раненного в бою врага — это совсем другое. А о жалости забываешь сразу, когда вспоминаешь количество трупов позади этого человека, о количестве возможных впереди и о теле, подвешенном за ноги в тайге, с ноги которого срезаны куски мяса для того, чтобы их съесть.