Книга Песня для зебры - Джон Ле Карре

Заразившись его горячностью, я уже открыл было рот, чтобы перевести сказанное на французский, но спохватился, поймав многозначительный взгляд Филипа. Слышал ли Франко, как колотилось мое сердце? Или Дьедонне, стоявший у него за спиной? Или, может, Хадж, этот разодетый хлыщ? Они все втроем выжидательно уставились на меня, будто поощряя перевести пламенную речь Франко. Лишь благодаря бдительности Филипа до меня вовремя дошло: старина Франко от волнения, вызванного торжественностью момента, незаметно для самого себя перешел на родной язык — бембе, спрятанный у меня под ватерлинией.

Правда, если судить по лицу Филипа, он ни о каких ватерлиниях и не догадывался. Он весело захихикал, как бы подсказывая старому воину, что его никто не понял. Хадж, стоявший чуть поодаль, противно расхохотался, ни дать ни взять гиена. Франко же, ничуть не смущенный, принялся, с трудом подбирая слова, повторять все то же самое на суахили. Он все еще говорил, а я усердно кивал в знак уважения к его ораторскому искусству, когда, к моему огромному облегчению, дверь с треском распахнулась и Бенни пропустил в покерную запыхавшегося Макси с тремя гостями, в числе коих шествовал Мвангаза.

* * *

В общем, земля не разверзлась у меня под ногами, никто не показал на меня пальцем, не разоблачил. Все в конце концов собрались вокруг покерного стола, и вот я уже перевожу на суахили приветственную речь Филипа. Суахили, как всегда, позволяет мне вздохнуть свободнее. Кое-как я пережил рукопожатия и взаимные представления, затем все расселись по своим местам, за исключением Джаспера, которого после знакомства с Мвангазой и его советниками Бенни увел из покерной — надо думать, для пущего спокойствия его профессиональной совести. Речь Филипа коротка, он пересыпает ее шутливыми оборотами и паузы делает очень удобные для переводчика.

В качестве главного слушателя я выбрал литровую бутылку минеральной воды “Перье”, стоящую на столе примерно в полуметре от меня. (Ведь если в первые минуты заседания переводчик посмотрит кому-нибудь в глаза — пиши пропало. Едва такое случится, тут же проскочит искра сопричастности, и не успеешь оглянуться, как начнешь этому человеку подыгрывать.) Поэтому максимум, что я могу себе позволить, — это мельком взглянуть на говорящего из-под опущенных ресниц. Мвангаза остается для меня лишь расплывчатой тенью, по-птичьи нахохлившейся меж двумя своими приспешниками: с одной стороны внушительный рябой Табизи, в прошлом шиит, а ныне новообращенный христианин, с головы до ног облаченный в угольно-черные одеяния от лучших модельеров мира; с другой — его лоснящийся безымянный политический советник, которого я про себя окрестил Дельфином за отсутствие волос на теле и за немеркнущую улыбку — она, кажется, живет какой-то собственной жизнью, как и тоненькая, не толще ботиночного шнурка, косичка на его бритом затылке. Макси щеголяет в галстуке, похожем на офицерский. Мне приказано для него на английский ничего не переводить, если только он не подаст определенный сигнал.

Здесь я должен сказать пару слов о психологии переводчика, работающего с несколькими языками. Не секрет, что, общаясь на иностранном языке, человек заметно преображается. Например, англичанин, переходя на немецкий, начинает говорить громче обычного. Меняется артикуляция, голосовые связки напряжены, привычная самоирония уступает место ощущению превосходства. Англичанка, едва заговорит по-французски, станет жеманничать и капризно надувать губки, а вот ее соотечественник в тех же обстоятельствах будет склоняться к высокопарности. По-видимому, то же самое происходит и со мной. Но с африканскими языками дело обстоит немного иначе. Они простые, функциональные — все, даже колониальный французский. Это крестьянские языки, приспособленные для разговора начистоту, для шумного спора — а конголезцы нередко кричат и ссорятся. Чтобы уклониться от ответа, им не требуется какая-то особая словесная эквилибристика: достаточно просто сменить тему или же, для перестраховки, привести уместную пословицу. Иногда я замечаю, как при переходе от одного языка к другому у меня сам собой понижается тон голоса, учащается дыхание или возникает хрипловатый тембр. Или появляется ощущение (например, когда я говорю на киньяруанда), будто перекатываешь во рту раскаленный камушек. В целом же, приступая к работе, я превращаюсь в то, что перевожу.

Филип как раз завершает свою приветственную речь. Через несколько мгновений замолкаю и я. Он садится на свое место, отпивает воды из стакана. Я тоже делаю глоток, однако не потому, что мне хочется пить, а потому, что я машинально повторяю за ним. Тут я вновь тайком поглядываю на громадного Франко и его соседа, изможденного Дьедонне. У Франко на лице вертикальный шрам, проходящий через середину лба до кончика носа. Может, у него и руки-ноги были так же надсечены во время обряда инициации, который призван защищать его от пуль? У Дьедонне высокий лоб, с нежной, гладкой, как у девушки, кожей, а его мечтательный взгляд будто направлен куда-то ввысь, на родные горы. Щеголь Хадж по другую сторону от Франко напустил на себя такой вид, будто остальных здесь и вовсе нет.

* * *

— Доброе утро, друзья мои! Все ли обратили на меня свой взор?

Он такой миниатюрный, Сальво. Скажи, вот отчего тщедушные мужчины зачастую храбрее здоровяков?

Что ж, Мвангаза и в самом деле небольшого роста, точно как наш предводитель Кромвель, зато энергии от него исходит вдвое больше, чем от любого из присутствующих. На нем легкая хлопчатобумажная куртка, практичная и ноская, как и подобает странствующему проповеднику. Вокруг головы венчик седых волос, ни дать ни взять Альберт Эйнштейн в негритянском варианте, только что без усов. А у горла, там, где должен быть галстучный узел, у него золотая монета размером с пятипенсовик, о которой мне говорила Ханна:

Это его ошейник раба, Сальво. В знак того, что он не продается. Что у него уже есть хозяин, так что — увы… А принадлежит он людям всего Киву, и вот этой монетой они его купили. Он — раб Пути золотой середины!

Да, на тебя, Мвангаза, направлены все взоры. И мой тоже. Мне уже не нужно таращиться на бутылку “Перье” в ожидании твоего выступления. Наши три делегата, поначалу из вежливости не проявлявшие любопытства к африканскому просветителю, теперь оставили приличия и пожирают его глазами. Кто он? Какие духи направляют его? Какое колдовство он припас для нас? Что он сейчас сделает: засыплет угрозами или запугает, раздаст индульгенции или рассмешит; а может, сделает нас богатыми, заставит всех танцевать, обниматься и откровенничать друг с другом? Или же обескуражит, заставит почувствовать себя несчастными, виноватыми, вынудит обличать самих себя — что для нас, конголезцев и полуконголезцев, дело привычное? Как же, Конго ведь посмешище всей Африки, разграбленная, нищая, коррумпированная, смертельно опасная страна, сто раз обманутая, всеми презираемая; страна, что прославилась на весь Черный континент недееспособностью, продажностью и беспределом.

Мы все напряженно гадаем, когда и с чего Мвангаза начнет свою речь, но он медлит: ждет, пока у нас пересохнет горло, пока мы лишимся последних сил — во всяком случае, так считает одно незаконнорожденное дитя за этим столом, поскольку наш великий Избавитель до жути напоминает отца Андре, записного оратора миссии. Точь-в-точь как отец Андре, Мвангаза по очереди рассматривает каждого из членов своей паствы: сначала Франко, потом Дьедонне, потом Хаджа и, наконец, меня — каждый получает по долгому суровому взгляду, с той лишь разницей, что я по милости своей гиперактивной памяти ощущаю на себе помимо глаз еще и руки.