Книга Танец семи покрывал - Вера Ветковская

— В нем много тебя, поэтому он просто бесконечен, — усмехнулся Переверзев. — А ведь здесь каких-то тринадцать — четырнадцать соток, не так ли?

— Вроде того, — согласилась Стася. — Но он и правда огромен. И до обидного незнаком. Я не знаю по именам все мои цветы, например, некоторые розы. Их высаживала мама — она знала о них все. А я не знаю, как они называются, и это мешает мне рисовать их. Как-то даже брала в библиотеке книгу под названием «Розы», там были цветные фотографии, но отчего-то эта книга вызвала во мне такое отвращение, что я завернула ее в газету и тут же отнесла обратно… Уж не знаю, что подарила бы тому человеку, который бы представил мне вон ту красотку в платьице из бледно-розового шелка…

— Ее зовут «глория ден», — отозвался Павел. — Парнецианская роза.

Стася, пораженная, запрокинула лицо и долго разглядывала Переверзева.

— Конечно «глория»! Как я сама этого не услышала! А откуда ты знаешь, Павлик?..

— Считай, что я — цветок в твоем саду, о котором ты ничего не знаешь, — засмеялся Павел. — Когда-то в молодости я был главным художником-декоратором при Министерстве иностранных дел. В моем ведении было двадцать восемь дач наших высших сановников. Мне приходилось делать все — от закладки будущего сада и цветника до выращивания самых капризных растений. И жил я тогда в летней кухне рядом с дачей Вячеслава Михайловича Молотова…

— Бог ты мой! — Стася развернула Переверзева лицом к солнцу. — Так сколько же тебе лет, Павлик? Да-да, вижу морщины, но у тебя такие ясные глаза, синие-синие, как будто ты только вчера народился на свет. А ты, оказывается, живешь на свете давно и вращался вон в каких кругах…

— Так вышло, — пожал плечами Павел, — мой дядюшка тоже принадлежал к советской знати, он меня, лоботряса, и пристроил к этому делу… Я сады страшно любил… А тут все было в моем распоряжении, любая земля, любая рассада, удобрения, рабочая сила… Ну и люди… Рядом был дом отдыха, из него, собственно, приносили на все эти дачи завтраки, обеды и ужины. Могу свидетельствовать — Молотов очень скромно питался; что все ели в доме отдыха, то и ему в судках носили. Правда, шофер его был до такой степени раскормлен, что все время сидел в машине — ему трудно было оттуда лишний раз вылезти… А Молотову жена носки чинила, сам видел… Публика в доме отдыха была разная — актрисы, писатели, художники, вот и я стал с ними потихоньку играть, писать пьесы, рисовать… Портрет Вячеслава Михайловича нарисовал, не очень похожий, правда, но его у меня недавно Зюганов купил, причем заплатил в пять раз больше того, что я запросил. И долго тряс вот эту самую руку.

— Значит, тебе уже за пятьдесят? — спросила Стася.

— Поговорим о цветах, — молвил Переверзев. — Я тебе все сейчас представлю! Вот эта «гулбахор» из семейства древних дамасских роз, с махровыми соцветиями, эта — с ярко-розовыми — «тина-тин» из семейства центнофольных роз… «Де катр сезон» — чайная, или индийская, роза, цветет с начала июля до самых заморозков…

— А эти, похожие на дуэт Иоланты и Водемона?

— Это кусты «галлики», французских роз, белые, розовые, красные… «Мадам коше» — очень нежная дама из Прованса, ее обязательно укрывают на зиму… Кстати, в вашем саду поработал человек, знакомый с моим творчеством, — я первый в нашей стране догадался использовать розу «рулетти» как бордюрный материал… Если позволишь, на следующий год я посажу для тебя белоснежную «фрау карлу друшки», которая, правда, не пахнет, но хороша, как Элен Безухова при венчании… Еще посадил бы серебристо-жемчужную «дебору бесс», бронзовую «изабел», сливочно-абрикосовую «офелию», карминного «везивиуса»… Да, я бы ужасно хотел создать для тебя такой сад…

— Какой? — заинтересовалась Стася.

— Чтобы при взгляде на него у самого черствого человека на глазах выступали слезы.

— А еще какой? — поддразнивала Стася.

— Чтобы самый скупой на свете человек, побывав в нем, развязал свою мошну и раздал бы деньги нищим…

— Замечательно! А еще какой?

— Чтобы, когда ты вышла утром на веранду, тебе казалось, что сновидение твое не кончилось…

Стася, до этого времени слушавшая Павла с открытым ртом, вдруг как будто спохватилась, отвела от него глаза и страшно покраснела.

Павел понял, почему она так смутилась.

— Я не собираюсь говорить тебе о своих чувствах, — пожал он плечами. — Я только описываю сад.

— Эй, вы там! — окликнул их с веранды Стефан. — Сигаретой не угостишь, Павлик?

— Однако странно, — пробормотал Переверзев, извлекая сигарету из пачки, — Чон гораздо моложе меня, однако его все величают Павлом, а меня, старика, Павликом… Лови свою сигарету, Стеф! Что ты во двор носа не показываешь?

— Стеф взял заказ от издательства на роман о каком-то из Рюриковичей. Пытается занять себя, пока Зара на гастролях…

— А когда она вернется? — закуривая, поинтересовался Переверзев.

— Право, не знаю. Стеф тоже не в курсе.

— А когда Чон вернется из Германии?

— Тоже не знаю. Пишет, выставка Ибрагима произвела там впечатление… Он очень много делает для своего покойного друга… Может, потом во Францию выставку повезет, не знаю.

— Ты, наверное, очень скучаешь? — покосившись на нее, спросил Переверзев.

— Скучаю, наверное. Но в голове у меня все время крутится идея одной картины…

Глава 22

Годовое колесо

Переверзеву было ясно, что Стася не просто так проводит все свои утра и вечера в саду: она готовится к какой-то большой работе, не иначе.

Сначала на ее втором этаже стали появляться рисунки очередной модели, прикрепленные булавками к планшету, оклеенному белым листом бумаги: фрагменты растения или оно само целиком. Зарисовки делались когда карандашом, когда пером и тушью, когда акварелью. Укрупненный лист или головка цветка в разных поворотах с лицевой и тыльной стороны, в профиль, сверху. Иногда планшет с моделью отсутствовал, рисунок делался по памяти.

Павел Переверзев ломал голову, как из этих разноязыких, разностилевых растений можно составить букет. Изысканные садовые цветы и сорняки… Хор из частушечников и сопрано. Что же задумала Стася?

— Увидишь, — хитро улыбалась Стася.

Цветы были разные, но кое-что было в них общее — поза растений, жертвенный наклон цветка или бутона; они располагались по касательной какой-то неведомой окружности, под одним, строго вычисленным углом, некоторые из них как будто обвивали стеблями обруч.

Павел сам, случалось, прикалывал к Стасиному планшету георгины «звездопад» с острыми трубочкообразными лепестками, наивные с лепестками-ладошками «веселые ребята», свежий растрепанный цикорий, но делал это как бог на душу положит, без учета нужного Стасе угла.

Стопка рисунков множилась, Павел без устали рассматривал ее, сидя в плетеном кресле на веранде рядом с неутомимым трудягой Стефом, — все цветы были куда-то устремлены, за край бумаги, за предел искусства и его законов, как плывущие по реке в ночь на Ивана Купалу.