Книга Вишневый луч - Елена Черникова

- Была, конечно. Но - о женщинах либо хорошо, либо ничего.

Выяснив, как надо говорить о женщинах, я попросила Александра посмотреть на список терминов, уместных - с моей точки зрения - в современном разговоре о настоящем мужике, а также - отдельный список табу. Последнее стремительно актуализировалось.

Он прочитал оба списка и сказал:

- Вы совершенно правы. В системе Станиславского существует такое актёрское понятие: "пристройка". Она делится на три подразделения: пристройка снизу, пристройка сверху и пристройка на равных. Так вот мы часто, увы, встречаемся с такой аудиторией, когда даже если пытаешься общаться на равных, то бываешь вынужден сваливаться в так называемую современную манеру общения. В обществе нормальных серьёзных людей, в хороших залах, в компании хорошо воспитанных (это бывает) новых русских, - актёр или ведущий может иметь право общаться на равных. Во всех остальных случаях - только "пристройка сверху". Особенно это касается молодежных сборищ. А настоящий мужик - это не социальный тип, а характер. Он не может позволить себе никакой иной пристройки, кроме "на равных". Поэтому и его речь должна быть соответствующей, достойной высокого понятия мужик.

- Давайте вернемся к первому слогану. "Он любит женщин". Ну и в ответ, конечно, любят его...

- Давайте я расскажу вам великолепную историю. Про любовь. Жил-был у нас в стране один великий режиссер Б-т. Помимо громадных успехов в кино, он прославился еще и тем, что трёх или четырёх своих жён подарил другим великим режиссёрам. И вот одна из его супруг, потрясающая женщина, впоследствии ставшая женой Козинцева, однажды получила странное письмо. Надо сказать, что о Б-те ходил слух: он никогда ни в чем таком не признавался и другим не советовал. Вот что бы ни случилось с какой-то новой женщиной, даже если тебя застали буквально на месте действия, - надо всё отрицать и говорить жене, что ничего не было.

Я решил проверил этот слух и спросил у Валентины Г-ны: правда или нет?

Она и говорит: не знаю, что меня заставило вскрыть не мне адресованное письмо. Нехорошо, конечно, но вот... Словом, читаю про прогулки при луне, про незабываемые объятия Б-та, - всё свежайшие события, судя по дате.

Приходит Б-т, я подаю ему письмо, он открывает, читает, складывает, подходит к окну, рвёт письмо на мелкие кусочки и выбрасывает в окно.

Супруга спрашивает: "Ну и что ты по этому поводу думаешь?"

"По какому поводу?"

"По поводу письма!"

"Какого письма?"

"Которое ты прочитал!"

"Я ничего не читал!"

Через два дня, вспоминала Валентина Г-на, я на самом деле стала думать: не приснилось ли мне всё это...

Так, ещё раз попробуем написать красиво.

Поговорив о мужиках и бабах, мы перешли на лошадей. То есть Александр - в седло, а я принялась ловить его перемещения по лугу в фотообъектив. Шла репетиция программы для закрытия чемпионата на приз газеты "Россия" по конкуру.

В сценарии этой программы - древняя битва. Мечи, звенящие будто колокольным звоном... Пики, доспехи, ветер, трава, палящее солнце, оглушительные запахи. Всё это мигом перенесло меня в старину, в которой мне почему-то было всё понятно и даже уютно, хотя на моих глазах репетировали весьма кровопролитное действо, даже с "завалом" лошади.

- А что это такое - завал? - спросила я у симпатичной девушки, возлежавшей в траве неподалеку от места сражения и безмятежно осматривавшей белоснежные кучевые облака.

Не очень удивляясь моему невежеству, она доходчиво объяснила, что все лошади этого театра умеют делать завал, то есть прикидываться ну абсолютно мёртвыми, ежели это нужно для кадра. Тут же всё и было продемонстрировано.

На прекрасном белом коне летал по полю Александр.

Я - опять к девушке на траве.

- Это, - спрашиваю, - его лошадь? Приученная именно к нему?

Тут девушка всё-таки приподнялась из ромашек и клевера, посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

"Он на любой всё может..."

Милое кино, всё мило, страшно мило, но не для газеты.

Переслушав плёнку тридцать три раза, я отчаялась и добросовестно расшифровала её буквально, без уловок драматургии.

Потом написала десяток текстов, намонтировав их из осколков, а также из незаданных вопросов и непрозвучавших ответов. То есть совершила два непрофессиональных шага. Так работают над интервью только желторотые, трусящие и себя, и начальника. Профессионалы экстра-класса, к коим я доселе относила себя без сомнений, пишут... хм... драматургическое полотно, извлекая, так сказать, жемчуг из случайной словесной массы. Чёткий портрет - из праха и тлена обстоятельств. Вот!

Совсем плохая: за учебники хватаюсь. И это делает автор учебника...

Профессионал передаёт живую интонацию интервьируемого; профессионал не цепляется за глупую правду формального документа. И профессионал никогда не получает по шапке за таковое творчество, потому что по выходе лестного текста былой собеседник никогда не возражает, что, дескать, я не то и не так говорил.

У меня не получалось ничего. Рекламный портрет, ясное дело, не складывался. А тот, что сложился в моей душе, нельзя было публиковать: я увидела не преуспевающего каскадёра, а беззащитного мальчишку, заигравшегося в солдатики.

Он до крови рвётся из пут прилипшего амплуа. Он уже перестал играть. Он не знает, как объяснить миру, что он уже не играет, да и что он вообще никогда не играл. Он - это уже всерьёз, ему скоро сорок пять лет, он должен что-то очень важное сообщить миру, то, что он узнал, лёжа в настоящем окопе в настоящем фильме про настоящую войну. Все былые зрители того фильма думали, что кадр, в котором танк вертится на песке, втирая бойца в Родину, - склеен. Ни один каскадёр на свете не полез бы под настоящий танк, чтобы, пересидев под гусеницами собственную смерть, вынырнуть и бросить гранату вслед условному противнику. Александр сидел в песке под танком вживую. Сам. Кадр вышел такой силы, что даже из съёмочной группы ему говорили, что нельзя так играть. Нельзя так жить. А что можно? Этого, конечно, никто не объяснил. Так, тихо крестились по углам. Игра становилась жизнью.

Ничего из этого не могло быть в интервью для газеты. Даже в качественных журналах, много писавших об Александре в том году, разрабатывались только остропопулярные, жёлтые подходы: сколько жён, сколько детей, кому от этого холодно или жарко и так далее. Сам он ёжился от сплетен и всё понимал. Возможно, и мой визит в конный театр вызвал у него аллергию. Возможно, он слишком хорошо знал, что такое жанр. Поболтать-то он со мной поболтал. Ссылка на Дашу и на её интересы по "Мужику" покамест работала бесперебойно: он дал слово. Он хотел правды, даже от прессы. Но контракт упорно шил ему новое липкое амплуа, которое содрать удастся - только с кожей...

Словом, всё это его мужикование была большая и неуместная ложь, изменить которой, даже просто нос ей показать, - было невозможно: контракт с фирмой и слово, данное женщине. Два параграфа, обязывающие его абсолютно. Особенно слово.