Книга Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ребята, я дома!
По-моему, в ответ раздается какое-то хрюканье, но за телевизором и музыкой не разобрать. А почему, спрашивается, они в разных комнатах? Если оба переживают, могли бы, кажется, посидеть вместе. Черт! Вот наказание. Как они умудряются это делать – мне до сих пор хочется оберегать обоих. Ничего, прекрасно обойдутся и без меня. Распрекрасно обойдутся. Перестанут лодырничать, научатся быть самостоятельными. Сдружатся. Как пить дать!
Принимаюсь за уборку, загружаю грязную посуду в посудомойку и вдруг чувствую, что буквально валюсь с ног от усталости. Чистой воды сюр – мой новый коттедж. Что до Альпина – похоже, я его выдумала.
В кухню спускается Сэм, слегка заторможенный и прехорошенький, как всегда после сна. Отсутствующе смотрит на меня. Заглядывает в гостиную и снова оборачивается ко мне:
– А где елка?
Я и ответить не успеваю, как из гостиной высовывается заспанная физиономия Гарри:
– А чего это ты елку убрала?
Ответ у меня наготове, за словом мне в карман лезть не надо, но… черт! Слова не идут с языка. Хоть тресни!
На дворе вдруг взвизгивает ветер, снежная крупа стучит в кухонное окно. Отлично. Посильнее бы, чтоб пурга. И до того мне погано, что я звоню Лили, и та, в таком же поганом настроении, пулей прилетает ко мне с двумя бутылками красного вина. Однако к полуночи я уже бога молю, чтобы она убралась восвояси.
Дни стали длиннее, все только об этом и толкуют, но февраль – это сердце зимы. Самое поразительное, что это и самое горячее время. Тихое промозглое утро срывается в грозовой шквал. Всего месяц метаний из одной крайности в другую – и люди уже не в духе, хмурятся. Сильнее всех – городские попечители. Домоседы, что живут здесь с рождения; столпы общества, которые собирают вокруг себя прочих жителей. В феврале эти сдержанные, серьезные граждане то и дело затевают ссоры. Просто жизнь становится невыносимой. Слишком много дней проведено под одной крышей с другими людьми в отчаянных попытках поладить со всеми. Что за облегчение услышать звон разбитого стекла, громкий хлопок двери! Что за удовольствие произнести, наконец, вслух: иди к черту! проваливай!
Разумеется, это приводит к другим ссорам, и в результате одна половина города не разговаривает с другой половиной. Чувствительную натуру обидеть несложно, но даже самые черствые в феврале то и дело удивленно морщатся, вдруг получив болезненный щелчок по самолюбию. Гарри сносит обиды с деланным равнодушием, Сэм тоже. Таков их способ самозащиты. Их семья рушится беззвучно. Те, кто дивится обилию войн на земле, выпускают из виду, что творится с семьями в феврале. Если уж семья не в состоянии пережить февраль в мире и согласии, чего требовать от государств? Удивительно, что на земле не развязывается еще больше войн.
Да, январь – плохо, но февраль – совсем плохо. Смотрите! Все эти люди вокруг тоже это знают. Каждое лицо, каждый человек, какие они усталые. Они хотят, чтобы зима ушла, и боятся, что она вернется. Бледные лица, серые лица, пустые глаза. Ползут, как сонные мухи. Нет надежды в этих днях, ни грамма. И все же мы должны заниматься своими делами. Эвантон учится, работает, ходит в библиотеку и к зубному. Ходит в лавку за молоком. А я люблю Аню, а она любит мужа, а он любит ее, а она любит меня. И у нее внутри – ребенок, не мой ребенок. Голова у меня больная, и я чувствую себя старым.
Сегодня Аня пришла, прибежала под дождем. Дождь льет, будто небо порвалось. Волосы у нее мокрые, и от этого лицо, недолго, становится некрасивым. Я это заметил. В первый раз вижу, что она не всегда красивая. Я больше не влюбленный.
– Аня, – говорю я немного погодя, когда мы отдыхаем, голые, с закрытыми глазами. Ее голова – вот здесь, у меня на груди. – Я тебя люблю.
– Да, я знаю.
– Но ты осторожная, да?
– Осторожная? Хочешь сказать, насчет этого? Чтобы никто не прознал?
– Пожалуйста, ты должна быть очень осторожная.
– Почему? Ты не хочешь, чтобы меня вывели на чистую воду? – Она садится, у нее на шее янтарное ожерелье из Суконных рядов.
– Нет. Не хочу, чтобы тебя вывели на чистую воду.
– А жениться на мне не хочешь? Ты не настолько любишь меня?
– Перестань! Я люблю тебя, я настолько люблю тебя. Kocham cie![28]Но ты сама не хочешь за меня замуж, так? Смотри, как я живу. А твой муж, он ведь очень… очень важный, да? Учитель. Отец твоего ребенка. И зарабатывает хорошо.
– Ты тоже учитель. Ты преподаешь философию!
– Только в Кракове. И та работа не очень хорошие деньги. И вообще она кончилась. В колледже, больше нет философии там.
– Значит, ты ревнуешь? Ревнуешь к нему!
– Нет. Не ревнивый я.
– Неправда! Ревнивый! И хочешь на мне жениться! Ну, признайся!
– Нет, не хочу! – И это действительно так.
– Нет, хочешь! – заливается смехом Аня.
Она совсем другая в эти дни. Что случилось с моей серьезной, осмотрительной девочкой? Она никогда раньше так не смеялась. Хохочет, словно пьяная. Я прижимаю ее к дивану и поцелуями заставляю замолчать.
Но я больше не влюбленный. Со мной что-то другое. Не знаю что.
Аня ушла – она никогда не остается долго. Иногда за целую неделю я вижу ее всего два часа. Снег идет. Мне в фургоне слышно, как он падает – тихо шлепает по окнам, по крыше. Зефиринки. Шлеп, шлеп, шлеп. А больше ничего не слышно, тихо в Эвантоне. Снег приглушает все звуки.
У меня кончилось молоко, но я никуда не пойду. Да. Есть хлеб, есть масло, сделаю себе тост. Когда приходит Сэм, этим я и занимаюсь – делаю тост, и мы пьем чай без молока. Я кладу в чай малину. Сэм уже привык.
– Ну, как жизнь, как дела на любовном фронте? – спрашивает Сэм.
– Пожалуйста, жизнь есть, немножко любви есть, а фронта нет. В действительности и любви никакой нет.
– И у меня тоже. Пока, во всяком случае. Соус какой-нибудь имеется? – Он открывает дверцы буфета и принимается греметь банками.
Как будто все-таки переехал ко мне.
Мама от нас свалила, и это самое офигительное, что случилось с тех пор, как… с тех пор как я подружился с Мацеком. У нее клевая хибара, но я редко там бываю – Интернета еще нет. И вообще мы с папой не очень-то по ней скучаем. Нам и так хорошо. Завели свой собственный распорядок и прекрасно обходимся без болтовни. Никаких тебе идиотских расспросов, которые доводят человека до белого каления. Маме ж вечно надо было знать все до мелочей: с кем дружу, что ел, что надел. По правде говоря, нам с папой лучше без нее. Ну да, конечно, дома у нас свалка и постоянно нет то молока, то туалетной бумаги, ну и что? Я же не маленький. Уже и волосы, где положено, имеются. Странноватое, между нами, ощущение. Странноватое, но классное. Я все их щупаю. Надеюсь, скоро они станут погуще.
