Книга Мужчины и женщины существуют - Григорий Каковкин

— Я уже один раз ушла… Теперь вон… разбираемся…

В кухне они остались одни. Людмила слышала, как в коридоре небольшой квартиры кто-то надевал женские сапоги, застегивая длинную молнию. Один характерный звук — одна нога обута, второй — вторая.

— Кто это там? — спросила Людмила.

— Не важно, — ответил Виктор.

Он посмотрел на нее и сказал:

— У тебя и тогда были сиськи, а теперь вообще… — и чтобы сбить сексуальный смысл сказанного, добавил вопрос: — Грудью кормишь?

— Кормлю.

— И где она?

— У моих, в Червонопартизанске. Я приехала позавчера утром. А сегодня к тебе. Поедем, дочь покажу. На тебя похожа. Очень.

— А зачем? — неожиданно спросил Стобур.

— Как зачем, она твоя дочь. Ты — мой муж.

— По паспорту, — вставил Стобур.

— По паспорту тоже, — согласилась Людмила. — Дочери нужен отец. Мне — ты.

— Это требует доказательств, — сказал Стобур.

— Каких?

— Доказательств, — повторил Стобур.

Тулупова понимала, что сейчас надо сказать хоть что-нибудь про любовь, что она его по-прежнему… что она помнит только самые светлые моменты, но язык не поворачивался. Она помнила только злой прошедший год; только ту морозную новогоднюю ночь, когда одна сидела на скамейке; помнила только, как вышла из роддома и ее встречали Шапиро и Смирнова, и хотелось сесть в такси незаметно, казалось — вся больница смотрит из окон на ее одиночество, и она повторяла про себя, как клятву: “…таких много, таких, как я, много”.

Хлопнула входная дверь.

— Кто-то ушел, а ты не попрощался, — сказала Людмила.

— Ничего. Это к матери приходили.

После некоторой паузы он добавил:

— Что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы мы поехали к дочери. Автобус к нам через два часа. Я хочу, чтобы ты на нее посмотрел, — с очень выдержанной, спокойной интонацией сказала Тулупова. — А она на тебя. Я верю, если мы захотим, у нас все может получиться. Мне кажется, Витя, что…

— Не важно, что тебе кажется, — оборвал Стобур. — Сиди здесь.

Он вышел из кухни, прошел в одну из комнат, закрыл за собой дверь, и Людмила слышала отдаленное шуршание слов за стеной, тиканье часов, потрескивание старого компрессора в холодильнике. Она думала, что в этой тишине решается все, ее судьба, счастье, любовь, жизнь. Все, что может решаться, то и решается, без остатка. Потом она вспоминала эти минуты и смеялась сама над собой, над пустотой и многозначительностью посторонних звуков, которые, соединяясь с часами, со звуком холодильника, отдаленным бормотанием радиоточки, придавали моменту торжественный вес. Но все было просто: сын советовался с матерью. Мать не хотела, чтобы Виктор опять оказался в Москве и жил “с этой”. Он же, как увидел ее, вспомнил ее вкус, запах ее груди, вспомнил, что в каком-то документе написано, что она “его”, его жена, но сейчас он читал только одно слово — “его”. И хотелось быть с ней. Дочь не вызывала никаких чувств.

— Я все-таки съезжу, дочь надо же посмотреть, — подытожил разговор с матерью Стобур. — Я недолго, возьму машину — и туда-обратно.

Машина, которую он намеревался взять в гараже у своего начальника и друга, была залогом, что сын вернется, а не исчезнет с последующей телеграммой или звонком уже из Москвы.

Он стал одеваться и через несколько минут зашел на кухню и сказал Людмиле, что готов. Они вышли из дома, пошли к гаражам. Как Людмила ни настаивала ехать на автобусе, он не соглашался и говорил, что успеем, сделаем быстро: путевку выпишем, заправимся, и все. Часа три они ходили по поселку, в одном месте брали ключи, в другом — ставили печать в путевом листе, и везде на Людмилу смотрели с провинциальным любопытством, тяжелую осязаемость которого она успела забыть. Стобур на вопрошающие взгляды отвечал односложно: “жена”, “жена приехала”, “из Москвы жена”.

Наконец сели в старый шумный “ЗИЛ”, на продавленные сиденья, покрытые цветным половиком. По верхней кромке лобового стекла болтались малиновые шарики мебельной оторочки, которые раскачивали утомительно однообразный пейзаж за стеклом. Стобур включил фары — их слеповатый свет бессильно сопротивлялся наступающей ночи. Молчали. Долго, километры. Напряженно.

— И чего ты хочешь? — неожиданно спросил Стобур.

— Ничего.

— А я хочу, — сказал Стобур, ударил по тормозам, прижался к обочине и выключил двигатель.

— Что? — задала бессмысленный вопрос Людмила, но и так сразу стало понятно, почему он хотел ехать в Червонопартизанск на машине.

Виктор Стобур расстегнул ремень, долго возился с молнией на индийских джинсах, но потом единым движением приспустил штаны и трусы. Зажег верхний фонарь в кабине и сказал:

— Давай. Возьми.

Людмила смотрела на его возбужденный член, как преступник на представленные в суд доказательства. Видела только ужас в себе и ничего. Безумие. Он — такой большой. Она слышала об этом не раз, но не могла понять, зачем это, для чего, почему это надо делать, какая грязь.

— В рот. Ты же жена, — и добавил через паузу: — Не по паспорту.

Она не могла смотреть на его лицо, боялась встретиться глазами и потушила лампу на потолке кабины. Было стыдно.

Навстречу, слепя фарами, проехал забитый людьми пригородный автобус.

“Как им там хорошо, всем вместе”.

— Ну… в Москве это все делают…

“…может, я очень правильная?”

— Давай, — нетерпеливо шепнул летчик. — Давай.

— Подожди, сейчас, — сказала Людмила.

Она понимала, что это не страсть и тем более не любовь, а унижение. Но она за ним и приехала, приехала, чтобы забрать, вернуть, переписать кусок своей жизни набело, и кто знает, думала она, может, именно это и надо сделать, чтобы у дочери был отец, у нее муж. Она слышала об этом и знала, как это называется, — взять вафлю.

Плоть пахла прелой осенней листвой и лесом, этот запах смешивался с соседним запахом солидола, которым обильно, перед зимой смазали педали сцепления, тормоза и газа. Стобур взял ее за волосы, приподнял и опустил. Она убрала его руку, и так было понятно, что надо ей делать. Войдя в рот, он будто стал отдельным существом, со своим лицом, морщинами, пульсирующим характером.

“Это такая работа у меня, такая. Говорила, что пойду на все, вот — иду, пожалуйста, это можно делать хоть каждый день, если ему так нравится. Каждый день — пожалуйста. И всего-то, не задевать зубами. Все неправильно, не так все делаю…”.

Она вспомнила про девчонку в общежитии, которая рассказывала про это, а она ушла, не хотела слушать. Она мысленно пробежала по лестницам общежития, отыскивая дверь, где та жила — с крашенными хной волосами, такая худая. Она искала ее, кого-то спрашивала, но все крутили головой — не видели, не знали. Она моталась туда-сюда по этажам, от одной двери к другой, туда-сюда, и никто не отвечает — жмут плечами. А она помнит, что была такая и ее надо спросить.