Книга Кровожадные сказки - Бернар Кирини

«Цвек, цвек, повторяли пьяницы. Сначала я подумал, что это слово-паразит, что-то вроде наших “не правда ли” и “видите ли”. Потом решил, что они, возможно, страдают болезнью, открытой несколько лет назад парижским неврологом. Заболевшие теряют контроль над тем, что говорят. В конце концов я понял, что “цвек” — не слово, а вещь. Они требовали цвека неустанно и безостановочно, снова и снова выкрикивая это слово. Что это такое было — цвек? Не знаю, но желание получить его было таким мучительно настоятельным, что каждые тридцать секунд несчастные умоляюще вскрикивали: “Цвек, цвек, цвек!”»

Мне известны всего две книги, где упоминается цвек.

Первая вышла в Праге в конце XIX века и принадлежит перу чешского эрудита Корды, страстного любителя и исследователя нравов и обычаев своей страны. В своем труде он вскользь упоминает, что в районе Любина, что в Силезии, люди пили напиток, звавшийся цвек, и власти запретили его употребление из-за ужасающих, губительных последствий для здоровья. По мнению Корды, любинцы наплевали на запрет и продолжили подпольное производство цвека, но исключительно для себя, не раскрывая секрета рецептуры чужакам. «Я не уверен, — пишет Корда, — что цвек и впрямь существует. Возможно, он часть дошедших до нас силезских деревенских преданий, которые мы вынуждены принимать на веру».

Вторая книга — это роман немецкого писателя Германа Шатрие, вышедший в 1930-х годах под названием «Дальше к востоку». Приведу одну цитату: «Надежды больше нет. Впрочем, ее никогда не было. Надежда — миф, подобный цвеку, куда попадают наши усопшие». Я внимательно прочел другие книги Шатрие, в том числе поэтические сборники и переписку: нигде больше не упоминается цвек. Тем не менее мы можем извлечь много интересного из приведенного отрывка.

Во-первых, действие романа происходит не в Силезии, как у Корды, а в Карпатах, в деревне Батриста. В реальной жизни подобной деревни не существует, а название Шатрие, скорее всего, придумал по аналогии с трансильванским городом Бистритой. Возможно ли, что Шатрие знал о существовании силезского цвека и ничтоже сумняшеся перенес его в Румынию? Или же в обеих странах есть свой вариант цвека, что было бы странно, учитывая, что в литературе, посвященной описанию этих мест, о нем нет ни малейшего упоминания?

Шатрие говорит о надежде и сравнивает ее с цвеком и раем, что интересно само по себе. Параллель не вполне невинная, ведь писатель упоминает волшебную власть этой вещи, которой можно «упиваться», и как будто подтверждает предположение Корды, считавшего цвек напитком.

Однако все это мало что нам дает. Не знаю, легенда цвек или реальность, но его пьют. Водка это, аквавит (скандинавская водка) или продукт дистилляции пшеничного самогона (а может, картофельного)? Сливовый самогон — тот, что в Сербии называют сливовицей? Пока я ничего с уверенностью утверждать не могу. Но кое-что наводит меня на мысль, что с цвеком напрямую связано исчезновение моего отца, случившееся два года назад.

II. Заметки о моем отце

Между концом тридцатых и серединой пятидесятых годов мой отец работал на британские секретные службы. Какими хитрыми путями он попал в мир разведки, так и осталось для меня тайной. Отец был очень сдержан в разговорах о том времени и пропускал мимо ушей наши с братом вопросы. Я и сегодня с трудом представляю его двойным агентом. Мне часто хотелось поверить, что отец все это придумал, но, когда я осмеливался потребовать доказательств, он пожимал плечами: «Не веришь — тем хуже для тебя». Как бы то ни было, доказать обман я не могу, а все сомнения, как известно, трактуются в пользу обвиняемого, так что…

Итак, во время войны папа исполнял поручения ее величества — доставлял в разные страны секретные документы. В 1942-м он и его соратник Гордон Кларк (я знал его только под этим именем, хотя весьма вероятно, что его звали совсем иначе) отправились в Белоруссию. На обратном пути самолет потерпел аварию, пилот посадил машину на поле и в довершение всех бед тут же умер от сердечного приступа. Полетный план был очень сложным, так что Гордон с отцом не знали, оказались они в Польше, на Украине, в Румынии или Венгрии. Но именно там они, по всей вероятности, и обнаружили цвек.

Текст, который будет предложен вашему вниманию, взят из книги воспоминаний; мой отец начал писать, выйдя в отставку, но так и не закончил. Он заявил, что сожжет рукопись, мы с братом протестовали, но отец был непреклонен. Впрочем, книгу он огню не предал, и мы нашли в его столе две тетради с фрагментами мемуаров. Должен сказать, что во многих отношениях опирающиеся на подлинные факты воспоминания сильно беллетризованы: папа начал писать роман на основе событий своей жизни и, естественно, сделал главным героем себя. Что сказать об эпизоде с цвеком? Я склонен считать его правдой. Папа вряд ли стал бы придумывать подобную историю, да у него и фантазии бы не хватило. И все-таки я призываю читателей отнестись к его рассказу с толикой скепсиса и помнить, что экс-шпиону, вообразившему себя романистом, не всегда стоит верить на слово.

(Примечание касательно расположения текста. Я воспроизвожу здесь лишь те страницы из второй тетради, где описан случившийся сразу после аварии эпизод с цвеком. Я исправил некоторые синтаксические ошибки, сверил написание имен собственных и убрал лишние знаки препинания, которые так любил мой отец.)

III. Рукопись

Местность вокруг выглядела не слишком обжитой. Я при аварии не пострадал, Гордон же слегка повредил ногу. Мы похоронили пилота, собрали вещи, определили на глаз направление на север и отправились в путь, оставив за спиной обгоревшие обломки «Бристоля».

Мы шли по петлявшей между унылыми полями грязной дороге. Я возглавлял наш маленький отряд, Гордон ковылял следом. Мы шли и шли, почти утратив надежду встретить крестьян, огородивших эти бесконечные поля.

Наступила ночь, и мы решили разбить лагерь и заночевать. Гордон расчистил лужайку и собрал хворост, я разжег огонь, мы поели, вслушиваясь в окрестности, а потом завернулись в спальные мешки и уснули, подложив под головы рюкзаки.

Наутро мы снова пустились в путь, с тоскливой тревогой спрашивая себя, приведет нас куда-нибудь эта бесконечная тропа или нет. Ветер хлестал нас по щекам, с неба лило, еда закончилась. Нами овладело уныние. Одно было хорошо — рана Гордона затягивалась, он почти не хромал, и я начал подозревать, что накануне этот лентяй притворялся, дабы я сбавил шаг.

Много часов спустя мы наконец встретили крестьянина с осликом, на котором сидел ребенок. Вид этот человек имел отталкивающий. Лицо его было покрыто шрамами, жесткие как солома волосы торчали во все стороны. Тощий мальчонка взирал на нас с полным безразличием, зато наши кожаные ботинки очень его заинтересовали. Излишне будет говорить о том, как ужасно выглядело несчастное четвероногое. Черная жирная земля под ногами казалась плодородной, но война пометила эти места страшной печатью разрухи.

Мы поздоровались, но ответа не дождались. Крестьянин часто моргал, и я было подумал, что он слабоумный. Выдержав долгую напряженную паузу, он пробормотал несколько слов, продемонстрировав нам во всей своей красе гнилые зубы-пеньки. Говоривший на тридцати языках Гордон, похоже, понял и ответил, с трудом подбирая слова, и мы узнали, что дорога упирается в деревню. Гордон поблагодарил мужичка, тот улыбнулся, и мы расстались: он продолжил свой путь на юг, мы — на север. Я спросил, на каком языке говорил абориген, на что Гордон дал более чем уклончивый ответ.