Книга Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен

— Кристина!

Он сжимает мою руку.

— Что с тобой? Ты ни в чем не раскаиваешься?

Я смеюсь и высвобождаю руку.

— Ты все время за меня тревожишься, — говорю я. — Даже чересчур… все у меня должно быть хорошо, я не должна слишком много о ней думать… Я же говорю, со мной все в порядке… все чертовски замечательно.

Он заснул, а я лежу с открытыми глазами, включив ночник. Я вижу, как он шевелит губами во сне. По его пухлым, почти женским губам пробегают ритмичные волны; пульс сновидений… Я хорошо помню то время, когда я еще была в него влюблена, как я открывала в нем все новые и новые черты. Я изучала его целыми днями. Красивая форма родимого пятна на спине, маленькая морщинка на лбу, которая вдруг увеличивалась и углублялась, когда он говорил о чем-то серьезном. Особые интонации, когда он рассказывал про Индию; его нежный и в то же время уверенный голос, когда он собирался куда-то уходить. Язык его любви, его движения, крупно вздрагивающие веки в момент излияния семени… Все эти мелочи, все эти открытия приносили мне тогда невыразимое счастье.

Я глажу его голую грудь, живот… рука сползает ниже, я осторожно, почти не прикасаясь, глажу его член — так гладят мышку или маленькую ящерку… — и потихоньку смеюсь. С тех пор, как умерла мама, я, похоже, потеряла способность любить, но все же Майкл, возможно, станет отцом моих детей… Я прижимаюсь к нему и слушаю его дыхание. Короткий вдох и долгий-долгий выдох, повторяющийся ритм, он словно укачивает меня, как ребенка.

Хотелось бы знать, что ему снится. Какие загадки таятся в его кротком, похожем на отдаленный шум прибоя дыхании… Может быть, ему снится что-нибудь из детства, из его загадочного детства, в какой-то дыре на Среднем Западе, католические ритуалы, вещи, о которых он, скорее всего, забыл, а если не забыл, то дал обет молчать о них до самой смерти… Где-то у него, наверное, есть мама, но в эту часть души он меня не пускает.

Майкл… он так близко, его теплое тело, его пульс, его дыхание. Кто он — воплощение того, что презирала моя мать, от чего хотела меня защитить?…

В субботу я помогаю ему работать в метро. Мы катимся по обычной линии Одеон-Монпарнас, туда и назад, пять раз, пока шляпа Борсалино не наполняется мелочью. Я в одном конце вагона, Майкл с ребятами — в другом. Они играют ирландскую музыку — гитара, банджо и кельтский барабан. Голос Майкла вплетается в голоса остальных, между куплетами артисты подмигивают публике и получают в ответ понимающие улыбки — или неодобрительные взгляды. Плоская, без глубины, чернота туннелей прижимается к стеклам. Когда поезд вылетает на станцию, свет возникает внезапно, словно бы ниоткуда, звуки становятся громче и быстрее. После окончания каждой песни я под жидкие хлопки пассажиров иду по проходу со шляпой. Мы выходим в Монпарнасе, переходим на противоположную сторону платформы и садимся на поезд в обратном направлении: в Одеон. Вдруг в вагоне гаснет свет. Темень заключает меня в свои мягкие объятья… полная темнота, только где-то на радужной оболочке застрял свет красного фонаря… и когда свет зажигается вновь, я вдруг осознаю с пугающей ясностью, как далеко ушла я от своей прежней жизни… Теперь я совсем другой человек, женщина без истории…

Мы обмениваем мелочь в «Мазе» и заказываем пиво. Я рассеянно прислушиваюсь к разговору: кому-то удалось раздобыть халтуру в Альпах ближе к зиме, другому какой-то пожилой еврей якобы бросил в шляпу тысячефранковую бумажку на Больших бульварах. Рассказывают о Попайе — его пригласили на интервью и к весне вроде бы возьмут в варьете. Они говорят то по-английски, то по-французски, но Майкл, похоже, успевает следить.

Я пристально смотрю на него, настолько пристально, что перестаю слышать его голос, слова сливаются в общий шум, похожий на шум ветра в листве… Он то и дело прерывает беседу, чтобы украдкой наградить меня ласковым взглядом… но я ничего не чувствую; пустота, даже и пустоты-то нет.

Я заказываю кальвадос и выпиваю одним глотком. В желудке сразу становится жарко, волна опьянения мгновенно поднимается к голове. И это все? — думаю я. Майкл, рюмка в руке, кафе «Мазе»? Он отвернулся — вижу, как потихоньку скручивает сигарету под стойкой. Я ласково запускаю руку в задний карман его джинсов. Вот так и будет, думаю я, все так и будет до скончания времен…

Мы выходим в переулок покурить. Знакомый сладковатый вкус марихуаны… такое, наверное, было невозможно представить себе в Фалькенберге во времена моей мамы. Мы прислоняемся к стене и прислушиваемся к доносящимся из бара звукам. Мы вдвоем с Майклом, только я и он, все остальное — отдельные, не связанные ни с нами, ни друг с другом звуки. В голове приятное давление, а по всему телу, как жидкость, разливается пустота. Майкл обращается ко мне на неизвестном языке, рука его скользит по моему бедру. Я чувствую, как во мне вяло пузырится смех — хриплый смех пустоты. Его рука — словно длинный ряд отдельных слогов, непереводимый синтаксис прикосновений… Я слегка раздвигаю ноги и впускаю его руку. Он нежно касается моих интимных мест, словно продолжает свое невнятное и все же легко понимаемое письмо.

Эти секунды, эта внезапная крипта времени, жар и давление в висках… Стена за моей спиной исчезает и превращается в беззвучную тьму. Я и в самом деле в боковом кармане вечности… как я сюда попала? Подрагивающая рука Майкла, он трогает меня просто так, ласкает без всяких намерений. Я чувствую, как во мне растет возбуждение, голова кружится, тело немеет, словно от местного обезболивания. Я наклоняюсь в пустоту, и у меня начинается рвота, легкая, без тошноты… Лишь бы Майкл никуда не уходил, лишь бы не убирал свою нежную, осторожную руку… Божественная пустота.

В дождливые дни я сижу у окна и смотрю на улицу. Влажные платаны, падающие листья образуют на тротуаре загадочный узор, похожий на географическую карту. С запада плывут низкие тучи, я вглядываюсь в их форму… контуры еще не виденных мною лиц, следы старых обещаний и новых надежд. Со своего насеста на подоконнике я ощущаю спиной тишину комнаты: где-то тикают часы, я знаю, что они тикают, но почему-то их не слышу и не уверена, что они вообще существуют. Последние дни я почти все время одна — Майкл продает марихуану американским студентам в Сорбонне или с утра до ночи ездит с ребятами в метро. Я раньше хотела тоже найти какую-то работу, дневной няньки или официантки в баре, а потом раздумала… все время жду чего-то… только бы понять, чего именно.

Осень в Париже, осень… В Париже осень, я сижу на подоконнике и кручу в пальцах кольцо, подаренное мамой, когда мне было семь, в тот самый день, когда человек ступил на поверхность Луны. Чего я жду? Похоже, не знаю… Всплеск древней силы, ключевой элемент жизни? Не знаю, не знаю, не знаю…

Иногда я выхожу на улицу. Короткая прогулка вокруг квартала, кофе со вспененным молоком, рюмочка кальвадоса. Все мужчины выглядят одинаково, точно их родила одна и та же мать. Низенькие, темнокожие, все с усами, и даже взгляд у них, когда они смотрят на меня, одинаковый — холодный и расчетливый. Я стою у стойки — пусть шепчутся. Воздух в кафе тяжелый из-за сигаретного дыма и старого, много раз использованного фритюра, на полу влажные опилки, окурки… За моей спиной ветром проносится время, но я этого не замечаю. Музыка в хрипящем радио, пятна на стойке, легкие, но все же заметные прикосновения чужих взглядов к груди… я это тоже не замечаю. Мне все равно — по крайней мере сейчас, здесь, когда я чувствую одновременно тяжесть и спасительную пустоту.