Книга Братья крови - Владислав Русанов

Питались мы кровью привезенных издалека, аж из Сербии, пленников, где посредники князя Лешко закупали их на невольничьих базарах у турецких работорговцев и тайно доставляли в Польшу. Однако убивать предназначенных в пищу людей дозволялось лишь Мастерам. Птенцы довольствовались лишь кровью.

Но кого это заботило?

Вампиры-юнцы веселились, флиртовали, влюблялись.

Кроме меня.

С первых же дней пребывания в Кракове – а вернее, под Краковом – все мои мысли занимала принцесса из далекой Британии – пани Агнесса. Ее небесные глаза и золотистые локоны врезались мне в сердце огненной печатью. Где бы я ни проводил время, я думал лишь о ней. Когда Агнесса появлялась в залах, обычно сопровождаемая принцем Патриком либо кем-то из наших князей, я забывал обо всем. Мог лишь стоять и, разинув рот, дивиться на неземную красоту.

Вскоре я стал замечать – ведь влюбленные всегда подозрительны и недоверчивы, когда дело касается предмета их воздыханий, – что не один я замираю в присутствии принцессы Карлайла и Кумбрии. Слишком много неживых сердец разбилось в то лето и упало к ее прекрасным ногам, словно захваченные с бою вражеские знамена под копыта коня. Среди них оказалось и сердце моего приятеля Чеслава.

Однажды Агнесса появилась в собрании птенцов, увлеченно читающих стихи знаменитых поэтов: Микеланджело Буонаротти и Данте Алигьери, Петрарки и Бокаччо. Я вообще-то не горел желанием посещать подобные сборища. Поэзия в годы молодости меня интересовала лишь в виде песен, а вкус к достойной литературе мне привили значительно позже, подсунув сборники Александра Сергеевича, а позже и Михаила Юрьевича. Но, увидев направляющуюся в залу принцессу, я не нашел сил сдержаться и понуро направился следом, будто бычок, ведомый за веревку.

Едва Агнешка, одетая в снежно-белое атласное платье, расшитое по лифу некрупными сапфирами, на которые можно было бы, по моему скромному мнению, снарядить довольно внушительную армию, переступила порог покоев, как десяток пар горящих задором глаз уставились на нее.

– Ну что же вы, благородные господа, остановились? – нежным голоском, похожим на соловьиную трель, произнесла она. – Продолжайте, будьте столь любезны.

Дыхание мое замерло в груди – как же она прекрасна!

Гавичек из Будейовиц, тоже некогда слушавший риторику с логикой в Пражском университете, открыл рот, но неожиданно захрипел, закашлялся и смущенно отвернулся.

– Неужели никто не усладит мой слух божественной поэзией Петрарки? – лукаво улыбнулась принцесса, обводя взглядом присутствующих.

Клянусь Великой Тьмой, ее взор задержался на мне несколькими мгновениями дольше, чем на остальных. Если бы еще я хоть что-то понимал в поэзии…

– Прошу простить меня, ваше высочество, – с изящным поклоном шагнул вперед Чеслав. – Я попытаюсь искупить вину моих друзей, которые все до единого столь потрясены вашей красотой, что утратили дар речи.

Он откашлялся, принимая картинную позу, и громко продекламировал:

Я был уверен, что остыли чувства,

Что выстудили годы их приют,

Однако вновь желанья душу жгут.

Остались искры, скрытые золой,—

И я смиряюсь перед властью рока

И новой страстью, горячей былой.

Вновь в жертву бог любви меня принес

Огню с водой – врагам непримиримым,

И тщетно упованье – невредимым

Освободиться от любовных пут,

Когда черты прекрасные влекут.[40]

Агнесса улыбнулась, словно поощряя птенцов к воспеванию ее красоты, пускай и словами других поэтов. Я с трудом понимал итальянский, угадывая лишь слова, сходные с латынью, но и той малости мне хватило, чтобы дружеские чувства, которые я доселе испытывал по отношению к Чеславу, сменились омерзением. Будто в ладони вместо жаворонка оказалась пупырчатая осклизлая жаба.

Войцек, бывший до инициации рыцарем из бедного рода в Голополье, что в Померании, подхватил почин студента:

– Позволю себе напомнить вам, прекрасная панна, и всему благородному собранию слова великого Данте:

Столь благородна, столь скромна бывает

Мадонна, отвечая на поклон,

Что близ нее язык молчит, смущен,

И око к ней подняться не дерзает.

Такой восторг очам она несет,

Что, встретясь с ней, ты обретаешь радость,

Которой непознавший не поймет,

И словно бы от уст ее идет

Любовный дух, лиющий в сердце сладость,

Твердя душе: «Вздохни…»—и воздохнет.[41]

Во мне начала подниматься глухая ярость. Эти напыщенные болваны, эти хлыщи чуть ли не в открытую объяснялись в любви моей прекрасной панне, королеве моего сердца! Лишь для видимости прикрывались стихами каких-то итальяшек, а сами перли напропалую. Пальцы мои сами собой сжались в кулаки, когда незнакомый мне вампирчик – блондинистый и хрупкий, с кукольным личиком, не имеющим ничего общего с подлинной мужественностью, – пропищал, срываясь на фальцет и слегка заикаясь:

Когда б на ветках языки росли,

И дерево, как люди, говорило,

И перья прорастали из земли,

А в синем море пенились чернила —

Поведать и они бы не могли,

Как ты прекрасна: слов бы не хватило.

Перед твоим рождением на свет

Святые собрались держать совет.[42]

Ах, с каким удовольствием я разбил бы его трясущиеся от волнения губы, сломал нос, выбил зубы… Жаль, что на кровных братьях все заживает так быстро, что даже сравнение «как на собаке» не подходит! Я огляделся – вокруг толпились юные птенцы с бессмысленными взглядами и глупым выражением восторженных лиц. Что они могли знать об истинной любви? Щенки, готовые лизать туфельку предмету страсти…

Снова вперед вылез Чеслав. Уж у него-то голос не дрожал. Чех усмехался мерзкой слащавой улыбкой, читая очередной вирш:

О высший дар, бесценная свобода,

Я потерял тебя и лишь тогда,

Прозрев, увидел, что любовь – беда,

Что мне страдать все больше год от года.

Для взгляда после твоего ухода

Ничто рассудка трезвого узда:

Глазам земная красота чужда,

Как чуждо все, что создала природа.[43]

Наверное, я зарычал вслух, не замечая, как ногти впиваются в ладонь. Иначе чем объяснить, что все одновременно повернулись ко мне. Кто-то отпустил язвительное замечание. Но видел я лишь глаза Агнешки. И слышал лишь ее голос: