Книга Практическое прошлое - Хейден Уайт

в форме нарратива и стоит ли это делать – это вопросы, которые возникают, с одной стороны, в силу природы Холокоста и, с другой стороны, в силу природы наррации, нарратива и нарративизации. «Окончательное решение» по-прежнему остается для многих аномальным событием – одновременно удивительным и неоспоримым, абсолютно понятным в традиционных историографических категориях и трудно постижимым в том, что касается следующих из него выводов о «просвещенных» западных обществах эпохи модерна. Во многих отношениях «Окончательное решение» стало синекдохой нацистской программы: эта операция вобрала в себя все новое и все старое, что было в нацизме. «Окончательное решение» состояло из серии действий, совершенных агентами, которые отдавали себе отчет в своих действиях так же, как и любые другие исторические агенты. Это значит, что к виновникам Холокоста можно одновременно относиться как к людям, подозреваемым в совершении преступления, и как к протагонистам классической драмы, тем более что, насколько нам известно, многие из них сами видели себя персонажами драмы в духе Вагнера. Нацисты сознательно и обстоятельно документировали свои действия. Они фотографировались как киноактеры, словно им нужно было запечатлеть свои «героические» свершения. Было ли какое-то реальное историческое событие более «театрализованным»?

Другое дело – набор событий, известный как Холокост (и его различные синонимы: Шоа, Геноцид, Уничтожение, Истребление и т. д.). Эти события связаны с судьбами, страданиями и уничтожением жертв нацистской программы. Степень, характер и беспричинность их страданий делают Холокост – для многих – сакральным событием. Под этим я подразумеваю событие, которое не допускает никакую «репрезентацию» и тем более «интерпретацию»171. Та идея, что Холокост можно адекватно репрезентировать и тем более «объяснить», осюжетив его как историю с четким началом, серединой и концом, понятной «моралью», из которой мы можем извлечь определенные уроки, как историю, обладающую связностью и не оставляющую никаких «хвостов», то есть «неупакованных» и неизложенных сюжетов, – все это оскорбляет чувства тех, кто считает, что Холокост намного сложнее и труднее для понимания, чем заставляет нас поверить любая традиционная разновидность истории или драматическая обработка. Вымысел не всегда бывает представлен в форме истории, но истории всегда фикционализируют события, о которых рассказывают. Любой сможет отличить историю от легенды, говорил Ауэрбах: в легенде все протекает слишком гладко, чтобы быть реальным172. Так что, если бы и существовала история, способная сообщить истину о Холокосте, мы могли бы узнать ее по тому, насколько гладко идет повествование173.

Изложение событий Холокоста у Фридлендера в «Годах истребления» совсем не гладкое. Один из признаков историчности этой книги – шероховатость изложения. Ее превозносили как великое нарративное изложения Холокоста; все так, если под «нарративом» мы понимаем «наррацию». Модернистские исследователи нарративного дискурса проводят разграничение между наррацией (актом речи, изобретения, красноречия) и нарративизацией (тем, «что сказано» в речи, произведении или истории, осюжетенной в узнаваемой жанровой форме – эпоса, трагедии, комедии, пасторали, фарса и т. д.). Нарративизация придает значение – как правило, моральное, – тому, что в противном случае осталось бы хроникой, голым фактом или простой летописью.

Наррация не всегда предполагает нарративизацию. Мне кажется, что у Фридлендера получилась наррация Холокоста, которая сопротивляется импульсу нарративизировать его, то есть «упаковать» его как изложение процесса с одной или несколькими линиями развития, с понятной моралью, из которой можно извлечь инструкции о том, как следует жить в условиях, подобных тем, что царили при «Окончательном решении». Такое изложение позволило бы дать этому событию соответствующее наименование и положить его на полочку: «с этим мы разобрались». Фридлендер сумел избежать всего этого благодаря использованию приемов, характерных для модернистского романа.

Один из таких приемов – это «голос». Голос как самого автора, так и призываемые им голоса людей, ставших жертвами предпринятых нацистами «мер», которые при помощи истребления хотели «решить» «проблему» заражения нации. Я уже упоминал, что Фридлендер тщательно избегает тона всеведущего рассказчика, находящегося одновременно «вне» действий, которые он описывает (объективный наблюдатель), и «вне» дискурса, находясь в котором он их описывает (объективный судья). Напротив, он находится внутри акта письма в той манере, которую Барт (вслед за Бенвенистом) называет «средним залогом»174. Его письмо чередует переходность и непереходность по отношению к своим референтам (в зависимости от того, говорит ли он о виновниках или жертвах), но остается строго в «среднем залоге» по отношению к своему собственному дискурсу. Это означает, что Фридлендер находится «внутри» акта репрезентации таким образом, что может уступить сцену авторам дневников, свидетелям и выжившим, которые писали о Холокосте, непосредственно наблюдая его.

Говоря о «голосах» авторов дневников, которые возникают в его работе – и, более того, проделывают большую часть работы по интерпретации, – Фридлендер отмечает, что «индивидуальный голос, который внезапно появляется в ходе обычного исторического нарратива, вроде того, что представлен здесь, может прорваться сквозь бесшовную интерпретацию и проткнуть (как правило, непроизвольное) самодовольство ученой отстраненности и „объективности“». Он продолжает: «Такая подрывная работы едва ли потребовалась бы при написании истории цен на пшеницу в канун Французской революции, но она необходима при создании исторической репрезентации массового истребления и других эпизодов массовых страданий, которые „обычная историография“ неизбежно приручает и „сглаживает“» (P. XXV–XXVI. Курсив мой. – Х. У.). Обратите внимание, что Фридлендер говорит о «голосах», а не о «свидетельствах» авторов дневников, он призывает услышать «крики и шепоты», а не «утверждения».

В связи с нашими попытками выяснить, что происходит в тексте Фридлендера и что в нем сказано, стоит отметить две вещи. Во-первых, отрывки из дневников и писем, истории, живые свидетельства боли, разочарования, отчаяния, прерывающие текст, – все это останавливает процесс нарративизации и, как формулирует Джоэл Файнман в своем прекрасном эссе о личных историях в историческом письме, «позволяет истории случиться»175. Нас, сосредоточенно читающих историю, вдруг выбивают из колеи и возвращают в те места, где происходили описываемые события. Эти моменты прерывания позволяют нам, более того, заставляют нас взять на себя часть ответственности за создание текста, который разворачивается перед нами. Во-вторых, Фридлендер не позволяет своему собственному повествовательному голосу контролировать нашу реакцию на эти перебои. Эти перебои не выступают в качестве «примеров», которые нужно обобщить, или «случаев», подтверждающий принцип. Они создают ощущение нагромождения и скопления свидетельств, которые, хоть часто и различаются по своему «содержанию», как правило, передают «страдания», испытанные евреями: Niemand hat euch gefragt, es wurde bestimmt. Man hat euch zusammengetrieben und keine lieben Worte gesagt176. Такие перебои не столько сообщают фактическую истину, сколько передают истину ощущений. «[Часто] внезапный свидетельский крик ужаса, отчаяния или необоснованной надежды может вызвать эмоциональную реакцию у нас самих и пошатнуть наши прежние хорошо защищенные репрезентации экстремальных