Книга Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове - Георгий Шевяков

друг Юрий, которого я не смог уберечь».

Космическая сказка.

Давным-давно, никто и не помнит когда, на маленькой планете Эйле, что затерялась в центре Галактики, процветала могущественная цивилизация. Многие тысячи лет созидала она свое счастье и, миновав в борении и муках голод, мор и яростные войны, вышла на бесконечный, как ей казалось, путь справедливости и добра. Молодость пела в жилах поколения, не знающего бед, и к мудрецам, что восседали на высокой горе, пришли однажды юноши и девушки и спросили.

— Много нам слов не надо. Мудрость, как мир, бездонна. Сердце полно отваги, бродят в избытке силы. Просто скажите кратко, как и куда идти нам. В завтра куда дорога?

Печально смотрел в горящие глаза молодых старейший из мудрецов, долго молчал и, наконец, изрек.

— Мрак окружает Эйле. Знания — светоч духа. Память отцов взывает дело отцов продолжить и принести на Эйле весть об устройстве мира.

Мрак окружает Эйле. Братья во мраке стонут. Память отцов взывает дело отцов продолжить и разнести по звездам факел добра и света.

Целей нет выше этих. Вечность наградой будет.

Просты и понятны были его слова, песня зазвучала в ответ, и с песней удалились будущие герои. Ощетинилась вскоре Эйле пиками ракет и выдохнула отважных в Космос.

Шло время. Мириады миль и множество планет, где силой утверждалась справедливость, остались за кормой кораблей. Но все тот же необозримый космос простирался впереди, и не было ему конца и края. Устали и состарились посланцы Эйле в трудах и битвах, в познании мира и его переустройстве и вернулись умирать домой. А там прошли десятки и сотни тысяч лет. Близ горы мудрецов рухнули одряхлевшие корабли, и много дней и ночей вытряхивались из их трюмов свитки и трофеи, так что сравнялась вскоре гора знаний и побед с горою мудрости. И лишь потом разглядели старики, что никто не встречает их и что пустыня вокруг. С высокой горы смотрели они на пустыню и ничего не могли понять, пока не уткнулись, плача, в землю и не прочли на поваленном камне.

— Братья времен минувших, где небо казалось тайной. Где изучали море и всевозможных тварей и в веществе копались, атомы разрушая.

Вот вы глядите в небо, море в ладонь берете, режете тварь на части, внутренности сверяя, и разгоняя атом, бьете их друг о друга, в недра стремясь материй. Все вы понять хотите, как мир вокруг устроен и для чего на свете звезды и тварь живая.

Но для чего вы сами? Что вы? Взялись откуда? Путь ваш куда природа твердой рукою правит? — это себя спросите.

Мужества много больше требуется ответу, чем бороздить пространства и сокрушать неверных. Зрение здесь откажет, гордость поднимет бурю и зарыдает мудрость перед безумством правды.

Дело все в том, что разум — отнюдь не венец творенья. Но как он сам явился Жизни итогом славным, так и трудом меняя по настоянью духа тело свое и свойства, он совершит в итоге качества превращенье. И перед новой формой материи, им рожденной, жалкому червю станет гордый подобен Разум.

Ропот и гнев напрасны. Доли другой не сыщешь. Все, что не отвечает качества измененьям, будет тупик бесплодный, гибель и вырожденье — дорогой ценою мы убедились в этом. Братья, поверьте слову, вам от себя не скрыться ни в глубине галактик, ни в буреломе мнений. Кто усомнится в камне, пусть повернет налево и на двадцатой миле станет на край обрыва. В бездну, что под ногами пенится и грохочет бросился счастья ради разум планеты Эйле.

Прочитали эту надпись старики, всей гурьбой побрели на двадцатую милю, встали на край обрыва и долго смотрели вниз, откуда струился свет и доносился невнятный шум, и где потомки их изменили свою природу и качественно превзошли разум. У одних не выдержал рассудок, и бросились они вниз на верную смерть, а может быть на что-нибудь другое, остальные рвали одежды на груди и кляли себя за напрасно прожитые жизни. Потом они вернулись на свои дряхлые корабли и поспешили, как могли, на те планеты, где некогда учили справедливости и добру. Одних они успели удержать от напрасных трат времени и сил, другие сами перестали быть собой, и было у них, как на Эйле.

И теперь, как появится новая цивилизация, смотрит она на безмолвный Космос и рано или поздно понимает, что цель развития не в овладении Вселенной, что по другому пути пошли старшие братья. В себе, в двойственной своей природе ищет она этот путь. Горько ей от неумолимости диалектики и захватывает дух перед материей бесконечной.

— Не сходится Степан, — прошептал засыпающий Димка. — Если звезды не нужны, как ты оказался здесь?

— Я маяк, чтоб показать дорогу, я колокол, чтоб разбудить людей.

Но слова эти Димка похоже уже не слышал. И только что-то ворчал про себя спросонок, когда Степан бережно закутывал его в одеяло и укладывал на матрац в палатке.

Светло и тихо начинался второй день. Солнце медленно вставало над горизонтом и лучи его, грея землю, поднимали на ноги и людей, и зверушек. Пели, трещали, свиристели и голосили птицы, шуршали в кустах полевые мышки, черный уж, торопливо извиваясь, полз к воде и поплыл по ее глади, высоко поднимая голову, далеко в поле тарахтели трактора, вспахивая землю.

От всего этого утреннего бедлама проснулся Димка, долго нежился под одеялом, но не выдержал и высунул из палатки сначала нос, поводя при этом глазами, стараясь разглядеть, что происходит вокруг, потом голову, покрутив ее из стороны в сторону, и, наконец, вылез полностью. Потянувшись так, что захрустели косточки, он обошел палатку, но Степана нигде не увидел. Присев у отгоревшего костра, он положил на еще тлеющее бревно щепки и веточки, заботливо приготовленные Степаном с вечера, также неторопливо подвесил над костром наполовину полный чайник, умылся, достал из палатки нехитрые продукты и сел завтракать. И все это он делал словно нехотя, заторможено. Шок от ужасных событий, который помог ему выдержать день вчерашний, прошел, и новая действительность, с которой он соприкоснулся, боль физическая и боль утраты мира прежнего, осознание невосполнимости утрат, невозможности вернуться в прежнее состояние впервые заявили о себе в полной мере. Он смотрел на свой кургузый мизинец, покрытый корочкой запекшейся крови, смотрел в сторону города — любимого и, как не хотелось тому верить, возможно, навсегда потерянного. Подозрительной влагой заблестели глаза, сжатым кулачком он вытер их и, злясь на самого себя, на минутную уступку слабости, он вскочил, подбежал