Книга Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян

было почувствовала себя учителем в школе, ходит между рядов, скрестив руки, наблюдает, чтобы мы не переговаривались. Подошла ко мне, заглянула через плечо и удивилась:

– Что Вы делаете?

– Пишу рассказ, – говорю. И так мне уже хорошо, не холодно совсем, преподавательница молодая, симпатичная…

– На каком языке пишете?

– Какой-какой, свой, армянски. Какой тема, понял, а писать русски не могу.

– Ну, ладно, – махнула она рукой, – пишите, переведем к а к – н и б у д ь…

Смотрю, Зорик насмешливо так бровь приподнял, мол, вот деревенщина… И строчит резво так, уже полстраницы написал. Но вскоре я заметил, что товарищ мой заерзал. Оглянулся на меня и жалуется:

– Полстраницы написал, а дальше не идет, что делать?

Я обрадовался и кричу преподавателю:

– Видили, и он русски рассказы писат не можит.

– Ладно, – согласилась она, – пишите оба на армянском. На сценарном отделении есть ребята из Армении, попросим их перевести.

Написал мой друг пару строк на армянском и за голову схватился:

– Не идет никак, что за чертовщина? Теперь уже все перепуталось! Не могу с русского на армянский перейти.

Наш экзаменатор оглядела нас с непередаваемым выражением глаз и говорит:

– Идите, устраивайтесь в общежитие… Соберетесь с мыслями, напишете…

На следующий день мы с мужем, нашим десятилетним сыном Суреном и дорогим гостем, писателем Грантом Матевосяном, отправились на дачу к друзьям в Подмосковье. На шашлыки. Сын Сурен к тому времени успел меня порадовать нацарапанными собственноручно несколькими повестями и рассказами. Один из рассказов назывался «Собака», был коротким, философски осмысленным и очень мне, сумасшедшей мамаше, нравился. И, конечно, я подсунула его Гранту…

Грант долго мялся, мялся, а потом, буравя взглядом нашего отпрыска, отрубил: «Знаешь, Ирина, он у тебя такой безупречный, что… из него ничего не получится!..»

Я много лет потом разгадывала ребус Грантовых слов, сказанных им на этот раз почему-то по-русски. Пришло время, и все те слова сами расставились по смыслу. Грант был абсолютно прав. Из нашего сына, которого он тогда обозвал «безупречным», получился… основатель нескольких успешных интернет-компаний. Просто, оказалось, интересы его лежали, как бы точнее выразиться, совсем в другой, не литературной плоскости, а русский язык армянского писателя, который пытался меня вразумить, был, скажем так… не совсем безупречным.

Помню, я тогда на волне разговора спросила:

– Грант, а как Вы стали писателем? С чего все начиналось?

– Было бы точнее сказать так: «Я изначально был им». Мне всегда нравились буквы, нравилось, как блестят под керосиновой лампой фиолетовые самодельные чернила, нравились деревянные ручки, которые мы мастерили с ребятами. Это была любовь. И я склонен думать, что не существует абсолютно глухих к красоте, к искусству людей. Просто люди, которые кажутся нам «глухими», иначе воспринимают эту красоту. Вот ты замечала, что редкий человек в разговоре не старается прибегнуть к образности, блеснуть словцом? И я – один из них, из тех людей, которые стремятся к красоте. Не скажу, что я один был такой в классе. Всем хотелось красоты. Необязательно для этого становиться художником. Можно обрести красоту в материнстве, в том чувстве, которое ты вкладываешь в свое дитя, в свои надежды, с ним связанные…

– В мой огород камешек?

– Да Бог с тобой! Заметь, каждый человек мечтает увидеть своего ребенка художником, артистом, писателем, словом, непременно творцом. Человек отвечает на красоту улыбкой, и эта улыбка – символ искусства. Улыбка – это виолончель и резец скульптора, это Лев Толстой и Арам Хачатурян, светлое чело Моцарта и озарения философской мысли Гегеля… Улыбка – это все формы проявления нашего бытия, нашей радости. И если какая-то из них до сих пор нами не обнаружена, ее обнаружат наши дети. В этом я вижу высокий смысл и цель человеческой жизни.

И я стремился выразить свою радость. Возможно, будь у меня в то время недоступный красный карандаш, лист белой бумаги, свое ликование я бы выразил красным карандашом на белой бумаге. Какой ребенок не рисует? Но шла война, у меня не было бумаги и карандашей, не было белых листов. Тогда мать пошла к нашей школьной учительнице, и та подарила ей лист серой оберточной бумаги. Чернила, ты уже знаешь, я делал сам. Перо царапало бумагу…

Чистый лист. Сколько времени я проводил наедине с ним. В моей голове роились такие сюжеты, такие характеры, связи… Только литературные памятники выдерживали с ними соперничество. Поэтому литература второго, скажем так, сорта, которой я в свое время тоже зачитывался, скоро перестала меня устраивать. Если бы я и не стал писателем, все равно был бы благодарен судьбе, что она даровала мне понимание великих умов, понимание даже того, что ими не сделано, понимание их «потолка».

У меня была чудесная учительница литературы, была бумага, было перо, и был Ованес Туманян – мой Пушкин, мой Толстой, мой Экзюпери… В его стихах, сказках, поэмах не было ни единого слова, незнакомого мне. Для меня не существовало проблемы его понимания. А еще были рассказы моей матери. Сейчас я фактически пишу то, что рассказывала мне она. И если удается ухватить ритм ее повествования, знаю, вещь получилась.

– Вы только к ней одной прислушивались? Или это – образно говоря?..

– Я был глух, слишком занят собой и потому запомнил мало чужих историй. Свои суждения о том или ином человеке выносил не из собственного понимания, а из того отношения, которое существовало к нему в нашей деревне. Жил человек в достатке – его недолюбливали, и эта нелюбовь передавалась мне. Только теперь, спустя много лет, вспоминая, я понимаю, насколько интереснее, полнокровнее, что ли, была личность, которую я видел глазами других. Сейчас я уже не так расточителен, истории, которые мне кажутся интересными, я так часто пересказываю сам себе, что в конце концов даже перестаю понимать, где мной прочувствованное и где рассказанное другими.

– Ну вот, некто берется за перо, принимает (почему-то) вдруг позу мыслителя, воображает себя причастным к литературе и…

– Начинает лукавить? Ты это имела в виду? Сама ведь понимаешь, печать искаженности ложится на написанный материал, и он уже безнадежно испорчен, навевает лишь тоску и скуку. Очень люблю исповеди без прилагательных, сухие беспристрастные рассказы, без оценок, без ярлыков.

Я знаю точную формулу литературы: если то, что написано, – обо мне, тогда это истинная литература. Если же я думаю, что это не обо мне, а о Грикоре, Ованесе, Анаит – литература не истинная. Лев Толстой пишет только обо мне. Я – Анна Каренина, хотя я не женщина, не принадлежу к светскому обществу.

Потому что роман этот – о