Книга Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

величаво начинает хор. И я тут же впадаю в смеховой транс, потому что мой избирательный слух преступно выдергивает из гомогенной ткани стройного и слишком для моего темперамента медлительного пения причудливую и семантически привлекательную окказиональную морфему «многовней».

Или совсем печальная история про то, как меня, уже двенадцатилетнего, с позором вывели из театрального зала, куда нас повели с классом на спектакль «Овод». Неудержимый смех настиг меня в самый неподходящий момент, а именно тогда, когда главного героя принялись казнить. Что там меня так развеселило, я уже не помню. То ли кто-то из артистов слегка споткнулся о ковер, то ли в ярком свете театрального прожектора отчетливо проступили обильные брызги слюны, вылетавшие изо рта трагического героя. Но то, что я никак не мог остановиться, это я помню хорошо. Ну и вывели. Да и как не подвергнуть справедливому остракизму юного морального урода, своим кощунственным смехом посягнувшего на стройную картину мира, где ясно сказано, где положено смеяться, а где плакать.

Не с тем ли давним эпизодом связана моя долгая и устойчивая неприязнь к театральному искусству, которую удалось преодолеть лишь совсем недавно? Не оттуда ли долгое и устойчивое понимание театра как мучительной школы с той лишь разницей, что в театре тебя не вызывали к доске, хотя и велели сидеть смирно и послушно хлопать в конце. Ну и буфет в театре поинтереснее. А в остальном – то же самое.

Школа, школа… Уверен, что не только в моей дружеской компании, но и во многих других время от времени возникают коллективные воспоминания о типовых речевых конструкциях, свойственных школьным учителям. Ну-ка! Кто что помнит? «Голову ты дома не забыл?» Еще бы не помнить! А «лес рук» помни-те? Ну а как же! А «звонок не для вас, а для учителя»? А «расскажите, чему это вы так смеетесь. Давайте вместе посмеемся»? А «Козлов, спишь на уроке?»? А «если он спрыгнет с пятого этажа, ты тоже спрыгнешь?» Как забыть? И лишь эти коллективные воспоминания, сопровождаемые освобождающим хохотом, слегка ослабляют ту однажды надетую на тебя лямку казенного гнета, которую ты так и тянешь за собой не только по детской, но уже и по взрослой жизни.

Помнить-то мы это помним. Но ведь это помнят и те, кто, от души отсмеявшись по поводу собственных школьных воспоминаний, сами становятся школьными учителями. И вдруг неожиданно для самих себя спрашивают у учащегося все про ту же самую забытую дома голову, которой когда-то изводили их самих.

Не потому ли уже бог знает которое поколение школьных учителей воспроизводит один и тот же тщательно выверенный и одобренный в самых высших, хотя и неведомых инстанциях, передающийся по законам бытования фольклора репертуар речевых приемов, что многим людям свойственно бессознательно, но неминуемо мучить других людей тем, чем когда-то мучили их?

Не по той же ли самой причине люди творческих профессий, которым вроде бы полагаются по штату талант и вкус, в тех случаях, когда они вдруг начинают играть не вполне свойственные себе социально-культурные роли, вдруг начинают публично изъясняться на давно и основательно осмеянном – в том числе и ими самими – языке партийных постановлений далекого советского прошлого?

Не содержание диктует форму – форму диктует та социально-культурная роль, которую играют люди. В некоторых обстоятельствах люди становятся персонажами, часто пародийными.

И власть, даже самая маленькая, даже символическая, всегда служит серьезным испытанием для силы и надежности вкусового иммунитета, всегда серьезно испытывает на прочность спасительный инструмент самоиронии.

А почему я начал с воспоминаний о своей повышенной детской смешливости? Ну, во-первых, с чего-то же надо было начать. А во-вторых, потому, что ребенок не хуже, а, может быть, лучше взрослого знает о том, что патетическая лексика, фразеология, интонация, лишенные реального живого чувства, всегда несут в себе скрытый заряд непредусмотренной пародийности. Просто ребенок до поры до времени не умеет это сформулировать. Поэтому он просто смеется.

Мусорный ветер, или Сущие пустяки

В процессе бесперебойного цитатообмена между различными культурными людьми, наряду с неизменными, обретшими с годами некоторую непоколебимую железобетонность «мы все учились понемногу», или, например, «быть знаменитым некрасиво», или, допустим, «хотели как лучше, а вышло…», или «все смешалось в доме…» и так далее, вполне почетное место занимает и ахматовская строчка «когда б вы знали, из какого сора».

Но не только стихи растут из этого ахматовского сора.

Из него, не ведая стыда, растут также и различные, совершенно безответственные и паразитические, но настойчивые и пронзительные, как сирена полицейской машины, ассоциации, связанные не столько с самим словом «сор», сколько с верным и неразлучным его синонимом.

Слово «мусор», хоть в мыслях, хоть в разговорах, фигурирует постоянно, возникая в самых разнообразных контекстах.

А на наши непокрытые головы бесперебойно валятся различные и в основном тягостные медиановости, где упоминаются то «мусорная реформа», то «мусорная мафия», то «мусорный полигон», новости, где рассказывается об отчаянных и, как правило, совершенно безуспешных попытках граждан защититься от всепроникающего «мусора». А новости, где сообщается о том, что те, другие, пятые и десятые массовые или персональные выступления граждан неизменно, тупо и грубо подавляются полицейскими дубинами (во всех значениях этого слова), не могут не отозваться праздными размышлениями о том, посредством какого расхожего просторечия некоторые непочтительные и несознательные граждане именуют иногда доблестных сотрудников правоохранительных органов.

Да, у слова «мусор» есть разные значения. И эти разные значения иногда, как в случае с «мусорными войнами», довольно многозначительно совпадают в едином времени и пространстве.

Существуют разные значения этого слова, и в большинстве случаев означаемое не отличается особым дружелюбием по отношению к означающему.

Но одному из значений мне хочется объясниться если не в любви, то, по крайней мере, в доброжелательном любопытстве. Речь тут о том «мусоре», с которым последовательно и иногда продуктивно работает современное художественное сознание.

Есть мусор и мусор. Точно так же, как есть шум и шум.

Я говорю не о том сокрушительном шуме, который обрушивается на нас среди ночи оскорбительной попсой из открытого автомобиля, остановившегося под твоими окнами, и не о том, что хищно впивается в твой мозг посредством веселой добрососедской электродрели.

Я говорю о том шуме, в котором и автор, и читатель-зритель-слушатель учатся распознавать ритм и порядок.

И я говорю не о том мусоре, который скапливается и неопрятно махрится по давно неметенным углам и закоулкам, не о том, который накидан под твоим окном, не о том, что зловонно тлеет на городских свалках. Не о том.

А вот о том, очень давно