Книга Мечта о Просвещении - Энтони Готтлиб

[И это] неудивительно, ибо природа ограничивается не законами человеческого разума, имеющими в виду только истинную пользу и сохранение людей, но иными – бесконечными, имеющими в виду вечный порядок всей природы, частичку которой составляет человек; […] следовательно, все, что нам в природе кажется смешным, нелепым или дурным, – все это происходит оттого, что мы знаем вещи только отчасти и в большинстве случаев не знаем порядка и связи всей природы[320].

Различные вещи хороши или плохи с нашей ограниченной и корыстной точки зрения, поскольку они полезны или вредны для нас. Но ожидать, что Бог победит «зло» или хотя бы не одобрит его, значит смешивать его точку зрения с нашей. В подобном духе Спиноза писал: «Я не приписываю природе ни красоты, ни безобразия, ни порядка, ни беспорядочности. Ибо вещи могут называться прекрасными или безобразными, упорядоченными или беспорядочными только по отношению к нашему воображению»[321].

Занимая такую радикальную позицию, Спиноза тем не менее не одобрял чистый субъективизм. То есть он не утверждал, что добро, зло, красота, уродство и так далее – не что иное, как вопрос индивидуального мнения, как это делал в V в. до н. э. софист Протагор. Ибо, когда Спиноза говорил о добре и других ценностях относительно «нашего» разума, «нашей» пользы и «нашего» воображении, он имел в виду человечество в целом. Он был уверен: разумно и объективно можно говорить о том, что хорошо или плохо для человечества, поэтому чье-то случайное мнение никак не может быть столь же убедительно, как чье-то другое. Точка зрения Спинозы заключалась, скорее, в том, что нельзя смешивать человеческие ценности с божественной точкой зрения. Бог или природа не могут использовать такие категории, как хорошо или плохо.

Эта попытка отделить качества, связанные с человеческими проблемами и человеческим опытом, от тех, что присущи природе, напоминает взгляд Галилея на качества, воспринимаемые органами чувств, такие как цвет, чувство и вкус. Как мы уже видели, Галилей, Декарт и другие пионеры механистической философии стремились очистить физику от всего, кроме измеримых «первичных качеств» (как называл их Бойль), то есть формы, размера, положения и так далее. Согласно новой науке, только эти качества действительно присущи материальным объектам. В то же время когда мы говорим о чем-то: красный, острый, горячий, – то мы описываем не сам объект, а его воздействие на нас. Спиноза поддерживал эту теорию и развивал ее дальше. Его перечень качеств, которые человек ошибочно стремится приписать природе, включает в себя «добро, зло, порядок, беспорядок, тепло, холод, красоту, безобразие и так далее»[322]. Иногда, формулируя свои теологические представления, он прибегал к безапелляционному языку механистических философов, например когда писал, что «вне души абсолютно нет ничего священного, или непристойного, или нечестивого, но бывает только по отношению к ней»[323]. Таким образом, Спинозу можно рассматривать как проводника идей механистической философии за пределы физики на новую территорию религии и этики.

Один из ключевых элементов критики Спинозой традиционной религии – его атака на идею «сверхъестественного». И здесь его попытки сорвать человеческую маску с образа Бога дополняются уверенностью в возможностях науки. Как он утверждал, в рассказах о чудесах и других формах Божественного вмешательства ошибочно предполагается, что законы природы подобны людским законам и могут быть нарушены на усмотрение законодателя. Но неправильно думать, будто подобным образом можно на время приостановить действие законов природы. Они не похожи на правила парковки. Если некое происшествие противоречит тому, что ранее считалось законом природы, из этого следует одно: предполагаемый закон на деле им не являлся. Кроме того, расценить что-то как сверхъестественное – значит заявить, что оно находится за пределами сил природы. Но как кто-то может предполагать, что знает о возможностях природы достаточно, чтобы прийти к такому выводу? Спиноза формулировал это так:

…обладаем ли мы, слабые люди, познанием природы в такой степени, чтобы определить, до каких именно пределов простирается ее сила и мощь и что превосходит ее силу? Так как никто без дерзости не может возомнить о себе этого, то, следовательно, вполне позволительно безо всякого хвастовства объяснять чудеса, насколько это возможно, естественными причинам[324].

Спиноза, конечно, был далек от мысли, будто он уже в состоянии дать естественные объяснения для каждого мнимого чуда, которое якобы произошло. Но он не видел никаких веских причин заранее исключать все подобные объяснения, и, что более важно, понятие сверхъестественного для него не имело смысла.

Для Спинозы все подлинные научные законы выражают истины о Боге, то есть о природе. Из этого следует, что, если бы Бог стремился «нарушить» законы природы, чтобы каким-то божественным посланием произвести впечатление на своих созданий, Он фактически попытался бы опровергнуть Себя. Но эта идея абсурдна. Как Бог может идти вразрез с природой, если Он и есть природа?

Спиноза считал, что в его видении не только больше смысла, но оно к тому же предлагает лучший путь к Богу. Он писал:

Толпа ведь думает, что могущество и промысел божий обнаруживаются яснее всего тогда, когда она видит, что в природе случается нечто необыкновенное и противоречащее мнению, которое в силу привычки она имеет о природе… и толпа думает, что существование Бога ни из чего нельзя яснее доказать, как из того, что природа, как думают, не сохраняет своего порядка[325].

Несомненно, «вечный, прочный и неизменный порядок»[326], в который верил Спиноза, был бы лучшим подтверждением совершенного и бесконечного Бытия, чем любое количество воскрешенных тел, нарушения порядка приливов в Красном море или огромные огненные шары[327] на горе Синай. В конце концов, каким бы необычным ни было событие, оно не говорит буквально о бесконечном и неограниченном могуществе. Могут быть разве что свидетельства необычайной мощи, а это все-таки гораздо меньше. Ведь просто чудеса – это не то, чего ждут от Бога. Да и, более того, легковерное отношение к фантастическим сказочкам может легко привести к заблуждениям, поскольку, как замечал сам Моисей, чудеса могут творить и «лжепророки».