Книга I love Dick - Крис Краус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это ведь Александр Кокберн сказал, что за каждым убитым американцем, о котором мы читаем, стоит тридцать тысяч безымянных крестьян? Бригада бойцов Альпиреса «Архиво», финансируемая ЦРУ, убила и подвергла пыткам бессчетное количество гватемальских священников, медсестер, профсоюзных деятелей, журналистов, фермеров. Они изнасиловали и пытали американскую монахиню Диану Ортис и прямо на улицах Гватемала-Сити в три часа пополудни зарезали антрополога Мирну Мак. Двадцать четвертого марта правительство США свернуло все программы военной поддержки Гватемалы. Были уволены несколько руководителей отделов ЦРУ. Дженнифер Харбери вылезла из мусорного пакета и давала показания перед Конгрессом. (Хотя всего месяц назад в преддверии первых выборов в Гватемале взорвалась бомба в машине ее адвоката в Вашингтоне.)
* * *
На протяжении нескольких месяцев я думала, что эта история будет о том, как любовь может изменить мир. Но, пожалуй, это слишком пошло.
Фассбиндер сказал однажды: «Мне противна мысль о том, что любовь двух людей может привести к спасению. Всю свою жизнь я боролся против этого деспотичного вида отношений. Я, напротив, верю в поиски такой любви, которая каким-то образом охватит все человечество».
Я снова обрела голос через несколько дней после возвращения из Гватемалы.
С любовью, Крис
Параграф 52 показывает, что Жирный в этот момент жизни цеплялся за любую соломинку, свято веря в то, что какое-то добро должно хоть где-то существовать.
Турман, Нью-Йорк
4 марта 1995 года
Дорогой Дик.
1. НЕКОТОРЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ ИЗ ЖИЗНИ РАБЫНИ
Как продолжать, если связь с другим человеком прервана (когда прервана связь с самой собой)? Быть влюбленной в кого-то – значит верить, что существование в чьем-то присутствии – единственный способ быть полностью собой.
Сейчас утро субботы, и завтра мне исполнится сорок – так что это мое последнее «субботнее утро, когда тебе тридцать с чем-то», как в стихотворении Айлин Майлз и Элис Нотли, которое за последние десять лет я с улыбкой вспоминала, наверное, раз шестьдесят, вися на телефоне или бегая по делам суетливыми субботними утрами.
Вчера днем я ехала сюда из Нью-Йорка. Я была дезориентирована и растеряна (я и сейчас в растерянности: мне обращаться к тебе декларативно или нарративно, то есть с кем я разговариваю?). Я вернулась в Нью-Йорк во вторник вечером после пяти дней в Лос-Анджелесе якобы с тобой. Всю среду и четверг мы с Сильвером перевозили наши вещи со Второй авеню на Седьмую улицу. На протяжении переезда я мучилась сожалениями, и я до сих пор стараюсь перестать жалеть.
В конце семидесятых, когда я работала в нью-йоркских стриптиз-барах, отовсюду гремела диско-песня Shame Эвелин «Шампейн» Кинг. Эта песня идеально подходила к тому периоду, она вызывала чувства, но не позволяла им тебя охватить –
Ведь мы постоянно испытывали стыд – я и все мои подруги, – потому что верили, что секс порождает соучастие («“Соучастие”[17] похоже на женское имя», – пишет Доди Беллами).
«Ты этого хотела?» – спросил ты меня утром в пятницу. Было почти десять. Уже несколько часов мы ругались в кровати без одежды. Только что ты милостиво, великодушно поведал мне грустную историю из своей жизни, пытаясь загладить вину за то, что обозвал меня психопаткой. Пытаясь все исправить. «Ты этого хотела? Вот этой потрепанной близости?»
И да, и нет. «Я просто пытаюсь быть честной», – призналась я тебе, и как же убого это звучало. «Всегда, когда кому-то удается прорваться к честности, – говорил Дэвид Рэттрэй редактору Кену Джордону в интервью, которое я ему организовала, – речь идет не только о самопознании, но и об осознании того, что другие не могут заметить. Быть по-настоящему, абсолютно честным – это быть почти предсказателем, расстраивать планы». Я всего лишь хотела помочь ему с продвижением книги, а он выдал тираду, заставившую меня содрогнуться от его ненависти ко всем, кто мешал его развитию, кто препятствовал «всякому талантливому молодому человеку, которому было что сказать». Он дал это интервью за три дня до того, как потерял сознание на Авеню Эй из-за обширной и неоперабельной опухоли мозга.
«Потому что в конце концов, – печатала я, следуя за его аристократическим голосом, который ни с чем не спутаешь, – планы – это все лишь нескончаемая череда непереваренных обедов и социальных обязательств, бесполезных и, наверное, вообще не заслуживающих внимания; это тщетные бессмысленные разговоры и поступки, чтобы в итоге умереть в одиночестве, брошенной на милость людей в белых халатах, которые воспитаны не лучше мусорщиков и которые будут относиться к тебе как к куску дерьма… вот что планы значат для меня».
Стыд – это когда тебя, под метаквалоном, трахнул какой-то ублюдок из мира искусства, а потом притворился, что этого никогда не было. Стыд – это когда ты отсосала кому-то в туалете в «Макс Канзас-Сити», потому что Лайза Мартин захотела бесплатного кокса. Стыд – это когда ты позволила кому-то зайти далеко за границы твоего контроля, а затем трое суток живешь терзаемая желанием, паранойей, подобающим случаю вопросом, позвонит ли. Дорогой Дик, на выходных ты два раза упомянул о своей огромной любви к книгам Джона Речи, и о том, как сильно ты бы хотел, чтобы в твоих текстах было больше секса. Может, с этим-то я тебе и помогу? Ведь я люблю тебя, а сам ты это сделать то ли не можешь, то ли стесняешься.
В любом случае, чтобы избавиться от этого чувства безнадежности и от сожаления, я поставила перед собой задачу разгадать гетеросексуальность (т. е. дописать этот проект) до своего сорокалетия. А оно завтра.
Видишь ли, после возвращения из Лос-Анджелеса, пока я страдала от смены часовых поясов, таскала коробки из одной квартиры в другую, мне вдруг начало казаться, что еще много чего можно обдумать и сказать. Было ли это дном змеиной ямы? В ресторане в понедельник вечером мы обсуждали наш любимый фильм Фассбиндера «Горькие слезы Петры фон Кант». На мне была сшитая на заказ рубашка с длинным рукавом, я выглядела нарочито скромно – уловка шлюхи, – и мне почудилось вдруг, что я кое-что поняла. «Фассбиндер был ужасно уродлив, – сказала я. – Это и есть истинная тема его фильмов: уродливый мужик, который желает, который надеется быть любимым».
Подтекст лежал на столе между нами, как суши. Потому что, конечно, я тоже была уродиной. И то, как ты это принял, как понял это безо всяких объяснений, помогло мне увидеть, что все произошедшее между нами свелось к сексу, уродству и идентичности.
