Книга Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский

– Катюх, – послышался откуда-то голос Ирины Владимировны. – Сюда иди! Сюда, скорей… Только осторожно, не провались. Шагай сюда на мягких лапах. Вот она, родимая.

– Кто? – спросила Катя, идя от костра на голос учительницы. – Где вы?

– Сюда, тихонечко ступай, сюда, чуть бочком повернись, бочком, круто здесь. Вот она, в точности здесь, вот и ступени тут вырублены. Сюда петлями дорога раньше спускалась, камень тут добывали. А над урезом поверху и напрямки шла тяга рельсовая, тачки с камнем подымали… Вот так, потихоньку, руку давай.

Катя спустилась в какую-то яму, поскользнулась, схватилась руками за склон, но Ирина Владимировна удержала ее, и вместе по твердому склону они пошли легко вглубь, пока Катя не почувствовала над головой близость камня. Что-то зашаркало в темноте, Катя шарахнулась, и по лицу ее овеяло чем-то мягким и теплым.

– Нетопыри, не бойся… – произнесла Ирина Владимировна, снова крепко беря ее за руку. Катя чиркнула зажигалкой, но пламя ослепило и погасло раньше, чем она успела что-либо увидеть.

– Мне страшно, – сказала Катя.

– Чего тут страшного? – спросила Ирина Владимировна. – Тебя здесь не съедят. Наоборот, одарят. Где-то дальше часовенка была… Там полати, полки в камне выщерблены. Эх, молода я была… Здесь всё время спать охота, просыпаешься от того, что вода капает. Кап. Кап. И вроде капли стучат, но слышится грохот, будто великан идет.

– Тихо как… – прошептала Катя.

Раньше здесь камень добывали, удобно было из пещеры: готовый забой, знай только расширяй. А то, что для баб она целебная, поняли, когда случай вышел. Трех рабочих здесь завалило. Не вернулись домой. А ходов здесь прорва – многие километры и, говорю же, на ту сторону реки выбраться можно. Так вот, завалило мужиков тут. Стали искать, где завал, чтобы откопать, да найти никак не могут. Пока искали, жены здесь ночевали. А одна баба сильно убивалась, болезная была, психически и вообще – бездетная и малокровная, но больно уж муж ее любил, и она его, значит. Вот она и решила помереть здесь, у могилы мужа. Когда поиски прекратились, она отсюда не ушла, навсегда осталась. А то перед Пасхой случилось, и никто здесь долго не работал. Неделя прошла, приходят рабочие, думали, схоронят Анастасию и в забой пойдут. А ее нет нигде. Стали искать, кричали – нет как нет. Послали снова камнерезов, у них карта пещеры была. Но куда уж – там, может, десятки верст лабиринт накручивает, поминай как звали. И вдруг Настасья через несколько дней сама приходит. Еле живая, но живая – и говорит, что прошла пещерами под рекой и сейчас ее от Калачева рыбаки алексинские привезли. Так что́ ты думаешь? Настасья помирать раздумала, похорошела вся за полгода, скоро сватать ее стали, вдовушку при хозяйстве, и она пятерых детей новому мужу нарожала. С тех пор и повелось у местных, что целительна эта пещера. На мужиков не действует, а девок из гроба поднимает. Камень тут скоро бросили добывать, и стало это место как святое. Из-под берега на Оке камень добывать было легче, потому что сразу его на барки грузили и в Серпухов и Коломну сплавляли. А потом всё забылось… Худо, когда чудо забывается. О чуде память жить должна непременно…

Катя и учительница выбрались из пещеры и подошли к костру.

– А вы куда пропали? – обрадовался Соломин. – Мы вам кричали, кричали…

– Отлучались по делу… женскому… – ответила Ирина Владимировна, отряхивая подол куртки и поправляя вязаную шапочку.

Костер догорал, Дубровин всё так же сидел на бревнышке и смотрел на угли. Снизу, из темноты, где блестели лужи в ямах и мокрые камни, вылизанные течением Оленушки, поднялся отец Евмений. Увидев женщин, он улыбнулся:

– А-а-а, вернулись! Пора уж обратно…

– Вот вам и зима пришла, – Катя присела у костра и вытянула к огню руки.

– Пришла, родимая, уж саван соткала, – вздохнул Дубровин, поглядывая вверх, куда струились искры. Старый доктор сидел перед костром, широко открыв глаза, не мигая, будто внутри него огонь горел.

– Холод собачий, – сказал Соломин, – ледянистый воздух как раз сюда, в низину стекает…

– А в пещере тепло… – заметила Катя.

– Вот Христос в пещере-то и отогрелся, – сказал, улыбаясь, отец Евмений. – В пещерах всегда матушка-земля согреет, в беде не оставит. Это только в аду холодно, там совсем нет никаких чертей, которые бы грешников зажаривали. В аду вообще никого нет, кроме души неприкаянной и холода. Мне так кажется, грешному, – священник перекрестился. – В аду потому холодно, что зиму еще как-то можно терпеть, в огне же просто сгоришь, и всё тут – мука недолгая. А холод медлителен, вкрадчив… Когда всё кругом промерзает, а снега еще нет, дует ветер, тогда и воцаряется вокруг самый настоящий ад. И только снег может убелить душу…

– Вы правы, батюшка… – согласился Соломин. – Ад – это то, что вокруг, то, что мы выбираем, и самое страшное, что всё это не покинет человека и после смерти. Я бы себе желал не рая и наслаждений, а прозрачности, чистоты и покоя… Кстати, хотел спросить. Мне недавно приснилось, что я убил человека. Меня не сон смущает. Меня смущает, что я не умер во сне от стыда… Как религия к снам относится? Виновен ли человек в своих снах?

– Не виновен, – ответил священник. – Человек отвечает за поступки. А сон – это сгусток нечистоты. Старцы говорили: «Человек во сне жив только на одну десятую». Это значит, что человек на девять десятых во сне мертв и, следовательно, пребывает в средоточии нечистоты, ибо нет более нечистой вещи, чем небытие.

– Небытие стерильно, – сказала Катя.

– Тебе-то откуда знать? – спросила учительница. – Жить надо, барахтаться. Как лягушка в кувшине молока.

– А если там не молоко, а вода? – спросила Катя.

– Тогда нужно так барахтаться, чтобы вода закипела и выкипела, – сказал священник.

Помолчали. Свет от костра дрожал на лицах людей. Каждый из них хранил свою тайну. Вверху ничего не было видно, лишь огромный столб темени уходил в небо. Соломин сходил по нужде и поскорей вернулся… Вдруг снова забеспокоилась сойка, и крик ее словно придал всем силы.

– Однако же пойдемте, братцы-кролики, – сказал Дубровин. – Помогите мне подняться, что-то спину прихватило.

Наверху долго шли к машине меж черных деревьев, качавшихся тяжело на ветру, будто, вздев вверх руки, они взывали о помощи; взошедшая луна бежала за облаками. Зябли пальцы, щеки, и казалось, нет конца и края этому черному лесу, и вся земля заброшена в мрачную темень, и утро не наступит никогда…

Забрались в машину, и все повеселели. На отца Евмения этот спуск в неизвестность, к Настасьиной пещере, где обитал когда-то молчальник Иоанн, произвел большое впечатление. «Кругом места нехоженые, задичавшие за столетие, – думал он, – и люди так грустны и одиноки, слабы и малы, что жаль их беспросветно». Понемногу священник согрелся в машине, укачало его на ухабах и разморило в тепле. Он видел во сне, как летит орел, тяжело, шумно взмахивает крыльями, а в когтях несет то Соломина, то Катю. То бросает одного, чтобы подобрать другую, то снова подхватывает – и никак не может поднять обоих… Шум от крыльев превращается в ветер, и снова холодно… Как же холодно и как не хочется в ад, думает во сне отец Евмений и понимает, что это дверь автомобиля открылась и Дубровин зовет его: «Батюшка! Батюшка! Не желаете ли по рюмочке для согреву?» И когда шел священник вместе с доктором к дому, то оглянулся и заметил вдалеке одиноко горящий фонарь, раскачивавшийся на ветру. Фонарь напомнил ему костер, и он снова подумал, как тогда, у пещеры, что вот так же Христос сидел когда-то в Иудейской пустыне ночью перед огнем, грел руки, мимо катился в темноте, шурша, будто дух, шар перекати-поля, и вокруг стояла такая же холодная страшная ночь… Священник вздрогнул от вновь охватившего его душу чувства оставленности, и ему показалось, что времени не существует, что всё, что когда-либо происходило и произойдет во Вселенной, собрано в одну точку и она размещается где-то между его лопаток – точка, полная темноты и света.