Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

На небольшой площади перед участком на Николо-Ямской было темно, и виднелись группы солдат. Мы осторожно заняли позиции и начали обстрел. В ответ раздались залпы, и в этот момент голос того дружинника произнес: «Спасайся, кто может». Сам он упал убитым, но началась паника, остановить которую мне удалось не скоро. Среди солдат, по-видимому, тоже была паника. Они спаслись в здании участка. Мало-помалу я собрал дружинников и подсчитал потери. Они выражались одним убитым и одним пропавшим студентом Калашниковым, который, как потом оказалось, был ранен, лежал без чувств и был подобран солдатами.

После этого, руководимые проводником-рабочим, которого нам дал Яловецкий, мы направились в Симоново. Не знаю, что помешало «Ермилу Ивановичу», но впоследствии офицер-ростовец, командовавший взводом, охранявшим вагон с пулеметами, говорил мне, что они ждали нападения и заранее приняли решение не сопротивляться, однако никто к ним не приходил. «Ермила Ивановича» же с тех пор я не видал: кажется, он умер в 1909 или 1910 году в Петрограде.

Рабочий-проводник заблудился в неосвещенных переулках и вместо Симонова вывел нас к Рогожскому кладбищу, потом мы очутились за городом и, проплутав целую ночь среди железнодорожных насыпей, кустарников, рвов и т. д., только к утру, озябшие и истомленные, пришли в Симоново.

Дружина нуждалась в отдыхе, и отдых ей пришлось дать. Разместились мы в столовой на заводе Бари. Немного поспав, я пошел знакомиться с положением дел. Оказалось, что власти исчезли уже несколько дней. Симоновом правил Рабочий Совет, в котором преобладали большевики. Оружия было мало, и патрули, рассылавшиеся для охраны порядка Советом, были вооружены пиками. Солдаты в Крутицких казармах не имели никакого желания поддержать рабочих. С другим берегом Москвы — Замоскворечьем — связь была слабая, так как у Симоновского моста на Дербеневской набережной в помещении какой-то фабрики стояли драгуны и мешали сообщениям. В Замоскворечье шла стрельба, и от времени до времени слышались пушечные выстрелы. Более глухо звуки перестрелки доносились и из города.

Я отправился выяснять возможность выполнения задания. Прежде всего пошел к Крутицким казармам. Солдаты не желали выступать никак и даже отказывались слушать ораторов. Во двор нас не пустили и угрожали стрелять. Чувствовалось, что здесь настроение безнадежно пассивное. Оттуда я направился к пороховым погребам. Команда там была немногочисленная, но, по-видимому, стойкая. Она также отказалась вступать в переговоры, а предпринять что-либо было невозможно ввиду опасности от взрыва. Опасения дружины оправдывались. Симоново было дырой, в которой можно было спокойно, но без всякого толка, просидеть все восстание. Выяснив это, я с пятком дружинников отправился на Москва-реку посмотреть, где удобнее всего можно перебраться в Замоскворечье. Пользуясь прикрытием барж, мы подошли к Симоновскому мосту, но сейчас же были обстреляны. Укрываясь за баржами, я по пояс провалился в прорубь, но был вытащен дружинниками. Было уже совсем темно, когда мы вернулись обратно. Я проклинал в душе «Евгения», Яловецкого, «Афанасия Ивановича» и прежде всего проклинал свою дисциплинированность, из-за которой мы потеряли два дня боевой деятельности.

В столовой завода Бари я нашел дожидавшегося меня тов. «Станислава» (Вольского). Он был в состоянии полной прострации. «Все погибло, — говорил он, — войска нас не поддержали, получается полный разгром всех наших сил. Нас постепенно оттесняют к окраинам, а там пролетариат не вооружен и беззащитен. И я — виновник этого разгрома». Я прервал его и спросил, что же делать нашей дружине, чтобы наши силы не пропали даром? Он подумал и сказал: «Знаете, идите на Пресню. Это — единственное место, где дела идут хорошо. Там командует Седой. Замоскворечье ближе, но там уже делать нечего». После беседы со «Станиславом» я обсушился перед огоньком и вызвал десятников на совещание. Мы решили, ввиду позднего времени, переночевать в Симонове и затем поодиночке перебраться через Замоскворечье в Хамовники, назначив сборным пунктом студенческое общежитие на Малой Царицынской, а оттуда уже идти на Пресню.

Ночь была неспокойная из-за одного дружинника, который сошел с ума. Он разбудил меня следующим экстренным сообщением: «Дверь повалена, и на нее уложен часовой». Я вскочил, думая, что на нас напали, но дело оказалось гораздо проще. Все скамейки были заняты спящими, и дежурный десятник, отыскивая место, где мог бы лечь отдежуривший часовой, снял кухонную дверь и использовал ее как ложе. Я поместил больного в заводскую амбулаторию под надзор одного из товарищей и снова лег.

Рано утром мы встали и пустились в путь попарно. Моим спутником был Федор Иванович Тимахович — мой земляк, студент-филолог, веселый и беспутный малый, но смелый и преданный организации человек; впоследствии он погиб на австро-германском фронте. Мы с ним спокойно перешли через Симоновский мост, почему-то на этот раз никем не охранявшийся, направились Жуковым проездом и попали на Щипок. Затем мы зашли к Серафиме Ивановне Надеиной в Александровскую больницу. Работая в больнице как фельдшерица, она вместе с тем вела пропаганду в Железнодорожном районе, и у нее мы надеялись узнать новости. Однако новостей не было. Она была всецело поглощена ранеными, которых было довольно много в больнице, и даже одна раненая дружинница лежала у нее на квартире, в маленьком подвальчике. Там же мы застали и моего бывшего дружинника Бориса Сергеевича Кустова.

Кустов был моим товарищем по факультету и по курсу, а также по партийной работе. Последние месяцы он работал в партийной нелегальной типографии, находившейся где-то около Пресни, кажется, в Б. Конюшенном переулке. Кустов рвался в бой и с самого начала записался в дружину, но — увы! — перед восстанием МК решил, что все технические работники должны оставаться на местах, не вступая в дружины и не вмешиваясь в военные действия. Он негодовал на это, вполне целесообразное, запрещение, но был принужден подчиниться. К Серафиме Ивановне зашел, чтобы узнать, где мы и что с нами, и теперь с завистью нас расспрашивал и все повторял: «Вот вы — в действии, в огне, а я все жирею: за неделю прибавился на полпуда». Каково же было мое удивление, когда через несколько недель после восстания я узнал, что Борис Сергеевич был расстрелян семеновцами на Пресне, где его не видал между дружинниками.

По тогдашним сведениям, дело рисовалось так: во время разгрома Пресни семеновцами в типографии были получены сведения о возможности провала. Работавшие в ней поторопились эвакуировать типографию, что в тот момент было сопряжено с огромными затруднениями, а потом стали расходиться. И вот Борис Сергеевич, по близорукости, пошел по другому направлению и не заметил патруль семеновцев. Его арестовали, привели к Горбатому мосту, нашли в кармане печатную «Рабочую Марсельезу», а под штатским пальто — студенческую тужурку. Этого было достаточно для расстрела. Говорят, он перед смертью оказал отчаянное сопротивление. По крайней мере, солдат, выдавший родным его пробитое девятью пулями тело, говорил им: «Вот этот попортил много наших». Мир праху твоему, честный товарищ! Но в тот момент, когда мы с ним разговаривали, он жаловался на спокойную жизнь, а мы не умели прочесть гиппократовых черт на лице его.

Из Александровской больницы мы прошли на Серпуховскую. Серпуховская была занята солдатами, расставленными почти у каждого дома. Они обыскивали редких прохожих. Нечего сказать, в хорошем положении мы были: я с браунингом в кармане, а Федор Иванович с винчестером под пальто. Тем не менее отступать было некуда. Приходилось идти вперед. Не знаю, помогал ли тут вид веселого шалопая Федора Ивановича, но мы благополучно прошли кусок Серпуховской, свернули на Арсеньевский, прошли Шаболовку, Камер-Коллежский вал и очутились на Москва-реке. Беспрепятственно мы перешли ее по льду и еще через четверть часа были уже в общежитии.