Книга Роза ветров - Андрей Геласимов

— А как бы вы сами назвали ваше поведение? — отстранился от него тот. — Вам сообщают, что матушка ваша пребывает в страшной опасности, что ей грозят суд и тюрьма, если не каторга, что она уже взята под стражу, — и какова же ваша реакция?.. Вы молча убираете письмо об ее нынешнем положении в карман и больше уж не возвращаетесь к этому предмету. К предмету, каковым является участь вашей родительницы! Да есть ли у вас, дорогой Геннадий Иванович, сердце? Мы ведь почти целый день с вами бок о бок тут провели, а я от вас не то что беспокойства по этому поводу — слова единого о судьбе вашей матушки не уловил! Неужели так вам все это безразлично? И что вы за человек такой? Все молчком да молчком! Положим, вот мне бы доставили такие известия — так я бы уже и не знаю что. В море бы, наверное, прыгнул с отчаяния да поплыл бы домой без всякого корабля. А вам — хоть бы хны!

Сложившийся к этому моменту у Невельского образ господина Семенова, все его странные поступки и циничные разговоры на протяжении этого долгого дня так сильно не вязались теперь с фигурой трогательно любящего сына, которую господин Семенов неуклюже пытался представить из себя, что Невельской не просто взял на себя смелость не поверить в эту метаморфозу, но решительно отмел ее как недостойное ни самого себя, ни своего спутника кривляние. И все же фиглярские стрелы, с какой бы задачей они ни были обрушены на голову лейтенанта, отчасти достигли своей цели. Господин Семенов хоть и паясничал, обвиняя Невельского в черствости и в сыновней неблагодарности, однако наверняка знал, что по большому счету тот признает за собою оба этих греха.

За те два дня, что прошли после памятного разговора и чтения письма в адмиральском салоне, вахтенный офицер великого князя успел, как и положено было человеку его ранга и круга служебных обязанностей, взять себя в руки. От бури охвативших его тогда чувств не осталось уже и следа, и тем не менее где-то глубоко в сердце он ощущал пусть и умело прикрытую, но все еще саднящую рану Правда, саднила она вовсе не по той причине, что его мать оказалась в тюрьме, — нет, на самом деле ему было больно из-за того, насколько быстро он сумел взять себя в руки. Вот это беспокоило сейчас Невельского, и господин Семенов, каким-то невероятным чутьем уловивший наличие уязвимого места, нанес удар именно туда.

В далеком детстве, когда маленький Гена еще нежно любил свою матушку и когда ничто не предвещало его теперешнего спокойствия перед лицом грозившей ей участи, Федосья Тимофеевна однажды застала его за какими-то чудесными мечтаниями в цветущем яблоневом саду и, решив, очевидно, что сын ее может со временем обратиться в бездельника, предупредила его пуще всего оберегаться от скуки. На его невинный вопрос, почему нельзя иногда поскучать, она заявила, что скука придет и обглодает ему лицо. Что это значило и как именно могло быть обглодано скукой его лицо, мальчик, разумеется, даже представить не мог, однако слова матери его напугали, а больше всего напугал тон, с каким они были произнесены. Из этого тона он и вывел самое важное понимание о существе своей матушки, и понимание это состояло в том, что его не любят.

После эпидемии оспы у него появилось еще больше поводов укрепиться в своем открытии, а ко времени отъезда в Морской корпус Невельской уже твердо знал, что пословица «Кровь — не вода» придумана не про их семью. В любом случае — не про ту ее часть, которая осталась в живых после оспы. Совершенно посторонние и даже враждебно чужие друг другу люди, прихотью слепой судьбы оказавшиеся родственниками, никак не могли, по его мнению, составить круга любящих единомышленников, готовых пожертвовать всем ради близкого не на том лишь физическом основании, что близкий этот был одной с ними крови, а по причине искренней и простой привязанности к тому внутреннему нематериальному существу, каким он являлся. Единственный, о ком он горевал в эти два дня, был его младший брат Алеша, угодивший под стражу за чужое преступление. В сторону матери Невельской испытывал скорее досаду за то, что карьера его могла встать в угрожающее положение, и это чувство неизбежно приводило его к стыду за себя самого.

— Приехали, — объявил не дождавшийся никакого ответа господин Семенов.

Экипаж остановился рядом с невзрачным двухэтажным зданием, похожим на недавно перестроенные казармы Семеновского полка, и оба пассажира шагнули на тротуар. Сводчатые окна второго этажа были ярко освещены. У входа в здание толпились нарядные люди. Указав на толпу рукой, господин Семенов по-хозяйски широко улыбнулся и хотел что-то сказать, но в этот момент Невельскому почудилось, будто от группы изысканно одетых дам отделилась та самая девушка, что выманила великого князя из театра в Лиссабоне. Не доверяя своим глазам, он двинулся к ней, чтобы убедиться в своей ошибке, но девушка прибавила шаг. Невельской побежал, господин Семенов растерянно крикнул, а в следующую секунду и беглянка, и русский офицер исчезли за углом здания.

10 глава

Дом для ассамблей, в который они приехали, назывался «Олмак’с», или «У Олмака», согласно пояснениям господина Семенова. Кто был такой этот Олмак и почему в его честь назвали столь фешенебельное заведение, он не знал, зато, войдя в роскошную бальную залу, раскланивался почти с каждым встречным, и особенно с дамами, коих здесь было значительно больше, чем на любом светском рауте в Петербурге.

— Тут специально для них все устроено, — говорил он довольно громко, ничуть не стесняясь того, что их могут услышать окружающие, и полагаясь, очевидно, на общее незнание русского языка. — Женская вселенная, так сказать. Они тут не то что царицы, они — богини.

Невельской настороженно оглядывал гудящую от голосов и взрывов смеха огромную залу, отворачивался от своего крошечного отражения в исполинском, как въезд в императорские конюшни, сверкающем зеркале, скользил взглядом по живописным полотнам на стенах и узорам гигантского ковра, покрывавшего целиком весь пол от стены до стены. Затейливые узоры, шитые толстой золотой нитью, он все никак не успевал разглядеть, поскольку они то и дело скрывались под широкими юбками самых разнообразных цветов и оттенков. Все это живое и постоянно перетекающее из одного конца залы в другой великолепие освещалось громадной люстрой, в мелком хрустале которой мириадами сияющих огоньков переливались и преломлялись горевшие по ее окружности солидные свечи. Каждый из этих нескольких тысяч кусочков хрусталя отражал своими гранями сразу все источники света, многократно умножая праздничное сияние, отчего вся зала выглядела так, словно переместилась в центр Лондона прямиком из волшебной сказки. Впрочем, главное тут заключалось не во внешнем блеске, очевидном даже для непроницательного и ленивого наблюдателя, а во всеобщей наэлектризованности, в особом волнительном трепете, свойственном скорее трогательной лесной опушке за минуту перед грозой, чем такому вот яркому и богатому собранию мужчин и женщин из влиятельнейших кругов самой гордой и самой могущественной империи мира.

Воздух во всех комнатах ассамблеи как будто даже слегка искрился, и происходило это вовсе не от хрусталя, сверкавшего под потолком. Господин Семенов быстро объяснил своему спутнику эту искристость. Попасть на еженедельный бал в «Олмак’с», проводившийся каждую среду на протяжении всего светского сезона, было не то что почетно для дебютанток и «скопища» их мамаш — это было жизненно необходимо. Именно здесь решались и складывались важнейшие брачные союзы британской столицы. Девушка, не получившая сюда допуск, могла смело считать свою дальнейшую жизнь глухим и темным провалом, никчемным существованием на заднем дворе. Двери практически всех лондонских домов, где стоило бывать приличному человеку, перед нею с этих пор закрывались уже навсегда.