Книга Религия бешеных - Екатерина Рысь

Привезли нас в 10-е отделение, оставили во дворе, уже намекая, запугивая. Первые версии попервоначалу были разные. Вот ты у мента погоны отодрал, ты у него фуражку сбил. То ты кого-то ударил реально. Мы тебя посадим. Но это еще в автобусе начали говорить. «А-а, сопротивление милиции при исполнении!» Если там это воспринималось абсолютно как запугивание, то здесь говорили: ты там палкой кого-то избил. Но я палкой никого не бил. Может, действительно кто-то бил, а поскольку народу было много, кто-то похож на меня. Как Солженицын писал: там разберутся. В «Архипелаге ГУЛАГ» писал. К интеллигенту стучатся: вы арестованы. Он такой добропорядочный. «Не может быть, я же честный человек!» Жена взволновано выбегает: «Ничего, Мусенька, там разберутся». А еще были предложения: а давай мы либо поедем сейчас за город с тобой в лес, либо мы тебя в 10-е отделение. Поехали в отделение. В отделении еще могут разобраться, а за город — там разберутся так, как с Бахуром разобрались. Я не предполагал, что придется сидеть чуть не два года. А что там несколько ребер поломают, сотрясение, сто пудов.

Особое такое отношение сразу было. Всех посадили в обезьянник вместе. Меня в одну камеру — одного, Николаева — в другую, одного. Я понял, что сейчас поведут на типа там допросы скоро. А мне по башке уже настучали хорошо к тому времени, голова болела, и я понял, что сейчас, перед допросами надо сосредоточиться, отдохнуть, может, поспать наконец-то час-полтора. Я просто там свернул пиджак, улегся на настил деревянный и уснул. Потом, пока я там дремал, открывается глазок камеры: поднимись. А я человек не очень опытный, поднялся, мои познания тюремные были через Солженицына, который писал, что по правилам тюремного содержания в какой-нибудь там спецтюрьме вообще нельзя спать, положив руки под одеяло. Я поднялся. Посмотрели в глазок, пошушукались. Потом я понял, что это просто водили ментов, которые выступали свидетелями по моему делу, которые должны были меня опознать.

Потом по телевидению показывали, что я там с обломком палки хожу. Я с обломком ходил уже после не первого даже прорыва, в котором я участвовал, а после второго, в котором я не участвовал. Реально на площади осталось народу мало, а за пределами, тех, кого поймали со второго прорыва, уже лупили, и я, в общем-то, ожидал, что сейчас на нас просто бросятся. Поэтому я взял эту палку, но защищаться мне ни от кого уже не пришлось. К тому же она была уже положена, мы мирно вышли из оцепления.

Есть несколько версий, почему нас назначили главными виновными. Версия о стечении обстоятельств и версия кон-спирологическая. Стечение обстоятельств — это то, что я оказался в первых рядах первого прорыва, выглядел достаточно вызывающе, достаточно колоритно, меня запомнили. Вот это персонаж, типаж реальный, его можно показывать: смотрите, какой он там весь из себя, здоровый, пытался проломиться. А Николаев по этой версии просто рядом оказался, когда мы вышли. Схватили двоих: этот бил, а этот помогал.

Конспирологическая версия другая. Сейчас уже можно говорить, что у Николаева в Молдавии должна была пройти акция против председателя партии молдавских националистов. Он должен был выступать в Кишиневе на каком-то массовом мероприятии, и уже было спланировано, что съедутся люди из разных частей Союза, и такой мультинациональный состав этого председателя закидает помидорами. И уже акция находилась в таком предполетном состоянии, уже вот-вот были готовы люди из разных регионов, от меня был готов человек. Акция уже заранее была такая, громкая и в некоторой степени тоже посадочная, мало того что союзного значения, она еще должна была транслироваться куда-нибудь на «Евроньюс», на Восточную Европу. Вот, может быть, сведения об этом просочились, и уже Николаев был превентивно подписан под этого мента и был арестован, чтобы сорвать проведение этой акции. А у меня тоже с того времени были очень многообещающие контакты с реально высокими обещающими перспективами, на хорошем уровне, такой виток перспектив. Это тоже могло послужить поводом этот виток загасить.

Я вообще, на удивление, это все воспринял спокойно, у меня какого-то там стресса эмоционального, чтобы в зобу дыхание сперло, не было. Вплоть до того, что фээсбэшники, когда меня на внутреннем дворе кошмарили: вот, мы тебя сейчас посадим, тары-бары… А я как бы с Алтая знаю эти правила конвоирования, что стоишь, руки в наручниках за спиной, смотришь в стену чуть ниже горизонтали, не разрешают крутить головой, поднимать взгляд, за это сразу по голове дают. Ну, я как бы стою, слушаю, смотрю в стену, и один из фээсбэшников говорит такую фразу: да ему все по х…, он какой-то шизанутый, он маньяк, его надо в дурдом везти, посмотрите на него, не реагирует, по барабану. А другой: за это и уважают, а выйдет — будет вообще у своих в чести. Ну и в общем, тут я понял, что реально уже какой-то срок замаячил.

Ну, первый допрос — дежурный. Мой дорогой следователь — обыкновенный карьерист, по типажу похож на такого комсомольского лидера предперестроечного. Обыкновенного мудака, которому говорят, что надо делать, он послушно исполняет. И в общем-то, сразу здесь прокурор нарезает круги. Действительно, прокурор Циркун. Я потом об этом на процессе говорил, что я требую отвода прокурора Циркуна из процесса, потому что я с ним встречался еще на момент составления протокола о задержании, мы с ним имели беседу, в ходе которой выяснилось, что он имеет и личную, и политическую неприязнь. Таким образом, он уже заинтересован, не может быть объективен в этом процессе. Он, конечно, отрицал, мол, я в то время даже не дежурил в прокуратуре. Это ерунда. Он мог в тот день не дежурить. Но так как произошло ЧП, всех поднимали, всех вызывали.

Разговор у нас был следующий. Он сказал: прочитайте об ужасах гражданской войны. Вы этого хотите? К сожалению, не помню литературный источник, что-то из отечественного. Что-то такое, связанное с огнем, то ли «Дым», то ли «Гарь», короткое название какого-то такого ассоциативного ряда. Беседа носила кратковременный характер, но уже позволяющий предположить о кардинальных идеологических несоответствиях и различиях.

В итоге к утру нас с Николаевым привезли на Петровку, 38, в изолятор временного содержания. Мы были избиты, серьезно, нас били в автобусе. После этого — не могу пожаловаться, что нас где-то били. Но в автобусе нас исколотили хорошо. Били всем, начиная с дубинок. Пряжками солдатских ремней. В общем, избиты мы были хорошо, и ментам было понятно, что в таком виде, без освидетельствования, что эти побои уже были нанесены, нас просто на Петровку не примут. Потому что зачем им принимать сине-зелено-фиолетовых людей, а потом им же сдавать нас в тюрьму как бы, а им надо уже написать, что это все так и было, это били не они, таких уже доставили. Поэтому мы заехали с ментами в вольную больницу, нам там сделали освидетельствование. Освидетельствования о нанесенных побоях есть в деле. Нас приняли на Петровку.

Петровка на меня произвела вполне хорошее впечатление. Она похожа на какую-то тюремно-военную больницу, госпиталь, сумасшедший дом. Все простенько, но чистенько, благо-пристойненько, казенное, грубое, но чистое белье, шкафчик на стене, туалет с плиточкой опять же чистый. Окно, которое можно открыть-закрыть, чуть ли не жалюзи на окне висят. Камера маленькая, на три-четыре человека. В одной мы сначала были вдвоем, потом — втроем. Со мной вместе был член АКМ, которого потом освободили, потому что у него была справка, что он наблюдается у психиатра. Я был такой спокойно-взвешенный, а того прям колбасило всего, его реально трясло. И в ментальном плане. И в физическом. Человек нарезал круги, его трясло, наш сосед по камере, какой-то там квартирник со стажем, на него так уже посмотрел, что, мол, человек обречен. Тюрьма не любит таких, не сильных психологически. А он был крайне взведен. Можно быть взведенным нервно-агрессивным, а можно — взведенно-слабым. Потом меня от него перевели, он был неприятен, я даже не хотел себя с ним ассоциировать.