Книга Дилетантское прощание - Энн Тайлер

– Может, «Жан-Кристоф»?

– Избави бог!

– А почему?

– Жутко манерный ресторан. Между блюдами тебе подают какую-то крошечную фигню, а ты должен изображать удивление и признательность.

– Так не изображай. Скрести руки на груди и сердито зыркай.

– Очень смешно. Почему ты вообще вспомнила о «Жане-Кристофе»? Опять твоя регистраторша подсказала? Когда мы начали встречаться, этого ресторана еще не было.

– Ох, я не знала, что нужно соблюдать историческую достоверность.

– Дороти, не надо так, а?

– А что я делаю? Это ты зазываешь меня в заплесневелую харчевню, где едали твои предки. Но стоит мне возразить, как ты впадаешь в бешенство и отвергаешь все мои варианты.

– Я не отвергаю «все твои варианты», я отверг только «Жана-Кристофа». Так уж вышло, что мне не нравится ресторан, где официанты требуют к себе внимания больше, чем моя дама.

– Хорошо, тогда где тебе нравится?

– О черт, мне уже все равно. Пусть будет «Жан-Кристоф».

– Если тебе все равно, зачем вообще что-то затевать?

– Ты нарочно все извращаешь? Я хочу поужинать в хорошем месте, но желательно без ощущения, что я участвую в каком-то спектакле. По-моему, сгодился бы ресторан, с которым связаны определенные воспоминания. Но если тебя заклинило на «Жане-Кристофе», хорошо, мы идем в «Жан-Кристоф».

– Это всего лишь предложение. Есть куча других вариантов.

– Например?

– Например, «Бо Брукс».

– Что? Отмечать годовщину в крабовом ресторане?

– В начале наших отношений мы пару раз туда ходили. Он, безусловно, отвечает критерию «определенных воспоминаний».

– Да, но… – Я осекся. – Похоже, ты и вправду не понимаешь.

– Чего я не понимаю?

– Ладно, проехали.

– Но я и не пойму, если ты отказываешься об этом говорить. – Тон ее стал докторским – очень спокойным и урезонивающим. – Давай-ка с самого начала, Аарон, и конкретно: каким тебе видится наш праздничный ужин?

– А тебе каким он видится? Ну, поднатужься и выдвини собственную идею.

– Я уже ее выдвинула. Насколько я помню, даже две идеи, но ты обе забраковал. Теперь твой черед.

Зачем я все это рассказываю?

Забыл.

И даже запамятовал, где в конце концов мы поужинали. Куда-то пошли, не помню. Однако запомнилось то уже привычное ощущение, изматывающее и безнадежное, что мы заточены в некоей клетке и рьяно грыземся, хоть у обоих нет ни малейшего шанса на победу.

Я мыл овощи к ужину и, потянувшись за полотенцем, увидел Дороти.

– Ты пришла, – сказал я.

Она стояла совсем близко, даже чуть отпрянула, когда я обернулся. Как всегда, на ней были простая белая рубашка и черные брюки. Она казалась печальной и задумчивой – голова склонена набок, брови приподняты.

– Я уж думал, ты больше не придешь.

Похоже, слова мои ее не удивили, она просто кивнула, не сводя с меня взгляда, и я, конечно, обеспокоился.

– Это из-за печенья? – спросил я. – Ты обиделась, что я съел Пеггино печенье?

– Ты ни разу не обмолвился, что любишь печенье, – сказала Дороти.

С чего это мне взбрело, что прежде она не говорила вслух? – подумал я. Голос ее был абсолютно реальный – тихий, глуховатый и очень ровный.

– Что? Но я не люблю печенье!

– Я бы его испекла.

– О чем ты? Не надо мне никакого печенья. Господи, зачем тратить время на разговоры о всякой ерунде?

– Ты сам об этом заговорил.

Опять двадцать пять. Я вдруг почувствовал смертельную усталость.

– Я всегда считала, что во всем виновата твоя мать. Она так над тобой тряслась. Неудивительно, что ты стал шарахаться от людей. А потом я подумала: она ли виновата? Никто не ведает, почему один человек влияет на нас сильнее другого. Может, все дело в твоем отце, который не трясся над тобой?

– Я шарахался от людей? Это неправда, Дороти. Ты на себя-то взгляни! Даже в ресторан являешься в докторской куртке и с огромной сумкой. Всегда представляешься «доктор Росалес». Печенье испекла бы? Да ты ни разу чаю не заварила, когда я валялся с простудой!

– А если б заварила, что бы ты сделал? Могу спорить, отшвырнул бы чашку. Я знала, что обо мне думают другие – твои мать и сестра, твои сослуживцы, – и меня это задевало… Я буквально читала мысли твоей секретарши. Бедный, бедный Аарон, жена его такая бессердечная, такая неласковая, такая черствая. Ни капельки его не ценит, не то что мы. Много ты понимаешь! – хотелось мне сказать. Чего ж тогда он не женился на какой-нибудь ласковой и внимательной? Думаешь, мы бы с ним сошлись, будь я такой?

– Мы сошлись вовсе не поэтому, – возразил я.

– Разве?

Дороти отвернулась к окну. Во дворе работала поливалка, и я видел, как взгляд Дороти туда-сюда ходит вслед за струей.

– Мне предлагали работу в Чикаго, – задумчиво сказала Дороти. – Ты даже не знал об этом. Один мой бывший преподаватель, которого я обожала, предложил работу гораздо лучше здешней – не по деньгам, просто много интереснее и престижнее. Мне ужасно польстило, что он вообще вспомнил обо мне. Но мы с тобой первый раз сходили в кино, и я только о тебе и думала.

Я уставился на нее. Казалось, у меня в голове переставляют тяжелую мебель.

– Мы уже были женаты, но когда я слышала, как в процедурной какой-нибудь пациент расстегивает бандаж на липучке, я всегда вспоминала тебя.

Я хотел подойти ближе, однако боялся ее спугнуть. Тем более что она, похоже, не поощряла нашего сближения и неотрывно смотрела на поливалку.

– Может, я нарочно оставил ту занозу, – сказал я и, сомневаясь, что она поняла, добавил: – Не для того, конечно, чтобы ты казнилась из-за поездки в Лос-Анджелес. Наверное, подсознательно… я хотел, чтоб ты знала: я в тебе нуждаюсь.

Теперь Дороти взглянула на меня.

– Надо было пойти в этот «Бо Брукс», – продолжил я. – Подумаешь, крабовый ресторан, ну и что? Мы бы нарядились – ты в длинном белом подвенечном платье, я в смокинге – и сели бы на террасе, где вся остальная публика в майках и джинсах. Все бы на нас глазели, а мы, пока шли к своему столику, с грациозным королевским величием махали бы им рукой, и народ вокруг хохотал бы и аплодировал. Твой длинный шлейф цеплялся бы за занозистые половицы, и я бы его подхватил и донес за тобой к твоему стулу. «Две дюжины ваших громадин и кувшин холодного пива», – усевшись, приказал бы я официантке, и она бы расстелила простыни коричневой бумаги, на которые потом вывалит оранжевую гору обжигающе горячих крабов.

Дороти молчала, но лицо ее смягчилось. Она как будто даже чуть улыбалась.