Книга Сын вора - Мануэль Рохас

— Пойдите сюда, — каким-то более мягким и участливым голосом сказал он мне.

Я встал, прокрался на цыпочках мимо пьяного и вышел из камеры. Пока полицейский закрывал дверь, он нет-нет да и взглянет невольно на это отвратительное существо. Наконец он запер дверь и вынул ключ из замка, который висел на толстых железных кольцах.

— Ну и докатился! Напиваются, как свиньи, — сказал он, пожимая плечами и бросая на меня сочувственный взгляд.

Была ранняя осень, и черное небо было сплошь усеяно звездами. Дул прохладный ветерок.

— Постойте здесь, — показал мне рукой полицейский и пошел к камерам за деревянными дверьми.

Я стою в патио, любуясь темным небом и дышу полной грудью, стараясь выдохнуть из себя даже воспоминание об отвратительном зловонии. Полицейский нашел в связке нужный ключ и открыл одну из камер. Поток света вырвался в патио. Я заглянул внутрь — туда набилась добрая дюжина парней. Одни лежали — может, спали; другие, точно огромные костлявые гуси, сидели, нахохлившись, на краю нар.

— Эй, кто тут бунтари, выходи! Да, да, все. Тебя за что? Тогда тоже выходи. Ну конечно, вы всегда ни в чем не виноваты. Бедняжки, задаром взяли. И я вот не виноват, а торчу здесь, в тюрьме. Нет, нет. Кто за пьянство — не надо. Проспитесь сначала. Куда мы идем? К следователю, а потом в суд. Понимаете, мальчики, ночь еще только начинается, а каждому охота провести ее в своей кровати. Черт возьми, если б я мог… Ну ладно, хватит, пошли!

Парни один за другим выходили из камеры и со свету слепо мигали, сонно поеживаясь и протирая глаза, позевывая и потягиваясь; иные кашляли и яростно сплевывали на землю. Вот это и были бунтовщики: рабочие, поденщики, бродячие торговцы, портовые грузчики. Всех их завертел и уволок вихрь событий, все они из-за какой-то нелепой случайности угодили в руки полиции. Ни один из них не выглядел испуганным или подавленным. Будь что будет. Да и преступление их не великое — это, видно, каждый понимал. К тому же им не впервой попадать сюда. Простому человеку не миновать тюрьмы, он там постоянный гость. Причина всегда найдется: дебоширил в общественном месте, напился пьяным, сквернословил, участвовал в забастовке, дрался, а то просто привяжутся к какой-нибудь ерунде.

— Сюда, идите сюда, — махнул рукой полицейский, открывая другую камеру.

Парни подошли, и мы обменялись понимающими взглядами, скрепляя наше братство, — мы попались на одном и том же. Скоро нас собралось уже человек тридцать, а полицейский сортировал теперь уже других: пьяные остаются; те, что за мелкие преступления — тоже; выходят только смутьяны.

— Ты — нет. Только бунтовщики. Нельзя же валить в одну кучу плутов и порядочных, пьяных и трезвых.

Он держался того же принципа, что и тот, квадратный парень, — каждому свое. Некоторых водворили обратно в камеру.

— Готово. Собрали всех, — сообщил полицейский кому-то за решеткой, которой был обнесен патио.

Тут подошли еще несколько полицейских — они зевали спросонок, поеживались и стучали зубами от холода — и построили нас парами.

— Пошли! — приказал офицер, который, стоя в дверях караульного помещения, следил за всеми маневрами. — Шагом марш!

Открылась решетчатая дверь, и мы двинулись. Под конвоем стражников мы подошли к двум полицейским машинам, ожидавшим нас на улице, разделились на две партии и расселись по местам. Хлопнула дверца, скрипнул засов, и щелкнул ключ.

Поехали!

В кузове было совсем темно, так как окошечки были затянуты частой решеткой, почти не пропускавшей света и воздуха. Машина тронулась, и начались разговоры.

— Черт возьми! Замерз, как собака. Холодина, и жрать хочется.

— И без того была веселенькая жизнь, так еще в тюрьму угодил.

— Кто даст закурить?

— Вот бери.

— Где? Ничего не вижу.

— Вот.

Чиркнуло несколько спичек, и я увидел лица моих спутников; но очень скоро мы опять погрузились в темноту. А машина все катила по каким-то улицам.

— Где это мы?

— Улица Независимости, кажется.

— Что они собираются делать?

— Не удивлюсь, если посадят за пьянство. Тогда пять суток.

— Я только раздобыл приличную работенку.

То в одном углу, то в другом вспыхивали огоньки сигарет.

— Месяца не прошло, и снова в тюрьму. Хоть бы другой судья попался;

— А тогда за что?

— Ну за что попадается бедняк? Сошлись мы с приятелем у моего зятя, пропустили по стаканчику и затянули песню. Вдруг открывается дверь, и входят полицейские. Думаете, пьяные были? Вовсе нет. И что же? В тюрьму. За что? За пьянку и безобразие. Вот тебе и здрасте. Если б мы и вправду напились или хоть навеселе были, то мы бы им показали. А мы пошли, как ягнята. Заработали пять суток ареста или пять песо штрафа. Ну что ж, заплатили и по домам.

VII

Мы вышли из машины и растерянно, с тоской, какую невольно вызывает вид тюрьмы, оглянулись по сторонам, не то прощаясь со свободой, не то стараясь определить, куда это нас завезли. Улица была пустынна. Слева к ней подступали холмы, выставляя освещенные склоны и темные провалы оврагов. Справа, за рядами сараев, по мерцавшим на мачтах красным, зеленым, желтым огонькам угадывалось море; то самое море, к которому меня не подпустили эти бумажные крысы, будто море было их собственностью, будто море можно запереть на замок. Там было манившее меня море, которым я мог любоваться целый день, от зари до зари, — вот чайка пролетела, вот прошел пароход, или шлюпка, или баркас, вот зажегся бакен, а вот показался дымок и, колыхнувшись в воздухе, поплыл к берегу. Но даже и без чаек, без пароходов и шлюпок, без бакенов и баркасов, без далекого, вьющегося на горизонте дымка оно бесконечно разнообразно: то нахмурится, то просветлеет; подернется мелкой рябью или вскипит крутой волной; а то вдруг налетит ветер, пригонит облако и затеет с морем веселую игру — закрутит фонтанами воду, захлестнет прибрежный песок, вздыбит волны, взобьет пену.

Зато здание следственной тюрьмы не имело ничего привлекательного. Первый этаж находился в подвальном помещении, и, чтобы попасть внутрь, надо было спуститься на две-три ступеньки и толкнуть застекленную цветными квадратиками дверь, которая вела в темный и холодный коридор. Слева открывалась дверь в комнату, освещенную, как обычная камера, тусклой лампочкой, подвешенной к потолку.

— Заходите.

Крохотная приемная вмиг наполнилась до отказа, и кое-кто даже остался в коридоре. В комнате стояло несколько стульев, кресло, у стены — письменный стол, покрытый вытертым зеленым плюшем, а на нем — чернильница, бронзовая пепельница и стопка бумаги. На противоположной стене висела полка, уставленная толстыми фолиантами (вероятно, протоколы допросов). Тут же находился маленький, мрачного вида, точно посыпанный пеплом, человечек с острой мордочкой и мутными глазками, который встретил нас весьма неприветливо. Этот бедно одетый субъект — сразу бросались в глаза заплаты на локтях — сидел за конторкой, уткнувшись в огромный том.