Книга Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого - Геннадий Красухин

В достроенном девятиэтажном доме Бауман сортировал писателей по престижу. Престижность повышалась в зависимости от высоты этажа. Наверху царила блаженная тишина. Потому, что никого из посторонних там не селили. А посторонних было немало. Зима – время не сезонное. Желающих ехать на Рижское взморье намного меньше, чем летом, и Литфонд, считавшийся владельцем всех писательских домов творчества, продавал часть путёвок на сторону, особенно много почему-то шахтёрскому профсоюзу. Шахтёры, как правило, и занимали нижние этажи. Шумные, компанейские, гогочущие, приводящие к себе женщин, с которыми распивали водку, а потом пели песни, они здорово мешали работать тем бедолагам-писателям, которых поселяли рядом с ними. Нисколько не помогало и висящее на каждом этаже предупреждение: «Тихо! Здесь работают писатели!» Оно только развлекало шахтёров, которые частенько его редактировали: то вставят союз «не» перед «работают», то поставят жирное ударение на первом слоге в слове «писатели». Объявления подкрашивали, закрашивали, а после и вовсе махнули на них рукой – оставили висеть такими, как их отредактировали шахтёры.

Я не виню шахтёров, которые относились к дому творчества как к обычному дому отдыха. Им хотелось коллективных развлечений, коллективных поездок. «Как вы здесь живёте? – однажды недоумевающе спросил меня один из них, – у вас даже обычного массовика нет!»

Но Литфонд-то по идее должен был понимать, для чего писатель едет в Дом творчества. И если летом за путёвки в такие приморские дома, как Дубулты, шла ожесточённая борьба, и можно было заподозрить, что не столько работать собирается там писатель, но отдохнуть и покупаться, то зимой купаться можно было только в искусственном бассейне. Пишущей братьи приезжало не много, но кого интересовали охрана их прав и содействие им в возможности творить? И Литфонд, и Союз писателей возглавляли люди нетворческие, те, кто писал (или за него писали) книги, для которых придумали специальный термин «секретарская литература». Такие книги в первую очередь претендовали на награды и премии, но к настоящей литературе не имели никакого отношения. Поэтому что могло остановить литфондовских и писательских вожаков в желании поживиться, продать путёвки в пустующие номера не до конца заполненного писателями дома кому угодно?

Бауман был типичным администратором того времени. С одними писателями он держался пренебрежительно, с другими покровительственно, перед третьими раболепствовал.

Правда, иногда обнаруживалось, что он не совсем лишён человеческих слабостей. Так, например, Булат Окуджава или Борис Абрамович Слуцкий неизменно получали номера на девятом этаже, хотя ни Окуджава, ни Слуцкий руководящих постов в Союзе или в Литфонде не занимали.

Мне седьмой этаж достался благодаря его сыну Вадику Крохину, который работал у нас вне штата фотокорреспондентом. Его не зачисляли в штат, потому что у него не было московской прописки, но появилась надежда её получить. Заканчивалось строительство того самого четырнадцати-этажного писательского дома в Безбожном переулке, куда потом въехали и Булат Окуджава, и Толя Жигулин, и почти всё наше литгазетовское начальство: Сырокомский, Кривицкий, Горбунов, Удальцов. Туда обещали прописать и Крохина, если, конечно, редакция станет хлопотать о том, чтобы его поселили в этом доме.

Союз писателей выделил для газеты какой-то лимит, а это значило, что распределение квартир для обычных сотрудников в писательском доме формально зависело от месткома.

А я был заместителем председателя месткома по соц-быту. И хотя от меня ровным счётом ничего не зависело, Вадик дал понять отцу, что я важная персона.

Вадик Крохин и показал нам, что про свой Дом творчества в Дубултах мы знаем далеко не всё.

Он пригласил нас поужинать на отделанной дорогими породами дерева мансарде. Так мы узнали, что над девятым этажом существует зал для приёмов. Говорили, что Георгий Мокеевич Марков приказывал Бауману накрывать для себя в этом зале, чтобы не спускаться со всеми в столовую. Во всяком случае, свидетельствую, что оказался однажды в Дубултах, когда туда приехали Марков с женой Агнией Александровной Кузнецовой, тоже писательницей и тоже лауреатом многочисленных премий, и никогда эту супружескую пару в столовой не видел. Хотя прогуливающейся вдоль моря встречал постоянно.

Несмотря ни на что, именно в Дубултах творческий воздух был как-то особенно насыщен. Не только потому, что там хорошо писалось (писалось-то как раз по-всякому). Я уже говорил о радости общения с приятелями после того, как весь день сидишь в одиночестве за письменным столом. А здесь ещё и друзья нередко были на высоте. Булат пел свои песни (а в этом ему, на мой взгляд, равных нет, не было и не будет) и невероятно артистично умел воссоздавать жанровые картинки из жизни, оставив о себе впечатление, как об одном из лучших устных рассказчиков, которых я знал. Олег Чухонцев читал стихи, которые смогут напечатать только в перестроечное время. Михаил Козаков (и он обычно в это время жил в нашем доме) декламировал запретного Бродского, не отредактированного цензурой Самойлова или Рейна, который писал не только детские стихи (а другие в те годы у него не издавали). Завораживал своими смешными или трагическими байками из жизни деятелей прошлого бесконечно влюблённый в русскую историю Натан (для друзей – Тоник) Эйдельман.

А как радовались мы, когда впервые по «Маяку» прозвучали песни Булата Окуджавы. Целых двадцать пять минут! И не по радио «Свобода» в передаче «Они поют под струнный звон», а по нашему советскому радио, которое мог слушать каждый желающий. Как было не отметить это событие, как было не прокручивать победно снова и снова эту передачу «Маяка», которую записал на магнитофон детский драматург-сказочник Лев Устинов!

У Олега Чухонцева в одном из стихотворений есть строчки, обращённые к грузинским приятелям:

Быть может, если будем живы,мы вспомним как-нибудь потом,как вызывающе красивымы были в дружестве своём.

Именно так! Не в дружбе, а в дружестве. Дружество – это нечто гораздо более лёгкое, необязательное, стихийно возникающее и так же стихийно распадающееся от внешних обстоятельств. Сродни влюблённости. Жили рядом – тянулись друг к другу, регулярно встречались, это вошло в привычку, которую, казалось, и преодолеть уже невозможно. Но вот – разъехались в разные стороны, и влюблённость испарилась. Это только дружба – надолго или навсегда. Так я долго оставался с Рассадиными, с Чухонцевым, одно время дружил с Окуджавой.

А всё-таки здорово, по-моему, сказано: «Как вызывающе красивы / мы были в дружестве своём»! Меня не оставляет ощущение, что это о нас, собиравшихся иногда по вечерам в Дубултах!

Дружество – не дружба. Хотя и дружба порой имеет под собой не всегда внятно и чётко объяснимые основания. Тебе симпатичен человек, вы подружились, а после – иногда через продолжительное время вдруг обнаруживаете, что люди-то вы, в сущности, очень разные! Что вас толкало друг к другу? Что заставляло общаться чуть ли не ежедневно?

Я любил ещё одного человека и долго дружил с ним.

Понимаю, что сейчас многих удивлю. Но из песни слова не выкинешь!