Книга Баллада о сломанном носе - Арне Свинген

Из колонок лилась музыка. Нельзя думать о том, что все пойдет плохо, — это я понимал. Если я так сделаю, публике придется внимать самой ужасной какофонии, какую только можно представить.

Слишком поздно. Эта мысль уже закралась мне в голову.

Зажмуриваться бессмысленно. Я уже успел увидеть все эти глаза, с любопытством взирающие на меня. К счастью, в этот момент зажглись два прожектора, и их свет совершенно меня ослепил. Еще несколько тактов — и все услышат мое волшебное пение…

Внезапно я увидел папу. Не Джона Джонса, а моего настоящего папу. Он был в зале единственным зрителем и ждал, когда я запою. Папа улыбался мне, и его улыбка придала мне сил. Руки его спокойно лежали на коленях, и сам он казался совершенно бестрепетным.

Ясное дело, что для папы я готов был спеть.

Я глубоко вдохнул. А затем открыл рот.

Я лежал на полу и смотрел прямо на прожектор. Вокруг меня раздавались какие-то звуки. Кто-то подхватил меня и поставил на ноги, хотя мне подниматься не хотелось. Как хорошо было на полу — надежно и спокойно.

Папа исчез, и зал опять заполнили незнакомые мне люди. Все они почему-то стояли. Им хотелось разглядеть, что со мной случилось. Я что, в обморок грохнулся? И все испортил?

Их руки двигаются, повторяя один и тот же жест, который я видел сотни раз. Неужели они хлопают, потому что я жив?

— Получилось! У тебя получилось! — прокричал учитель прямо мне в ухо.

Да что получилось-то?

Мои одноклассники стояли на сцене рядом со мной и раскланивались. Я тоже наклонился и опять едва не повалился на пол, но кто-то поддержал меня. Бабушка кричала, словно на рок-концерте. Это было стыдно, но одновременно и приятно.

Мы уходили со сцены и вновь возвращались. Учитель теперь даже не пытался сдерживать слез. И когда мы наконец покинули сцену, он подозвал нас всех.

— Знаете что? Это… да, это самое великое… ну да, величайшее событие, которое случилось со мной за все то время, что я работаю в школе. И все это благодаря вам, — проговорил он совершенно изменившимся голосом.

А потом он обнял меня. Только меня. И это длилось довольно долго.

Я осторожно высвободился из его объятий и отошел в сторону, оставив учителя утирать слезы рукавом рубашки. Ада догнала меня и ухмыльнулась.

— Тебе повезло — ты так долго нюхал учительскую подмышку! — сказала она.

— Ада… — я запнулся, — я нормально… нормально пел?

— Лучше, чем в коридоре. Ты что, сам не слышал?

— Я… вообще не помню, как пел. Помню только, что папа сидел в зале. И больше там никого не было.

— Знаешь, Барт, с тобой не соскучишься.

Ада взяла меня за руку и потащила в зал, где к нам то и дело подходили какие-то незнакомые люди. Все они говорили мне что-нибудь приятное.

— Наслаждайся, — шепнула мне на ухо Ада, — сегодня ты супергерой.

За окном падала звезда, хотя, вполне возможно, это был самолет или НЛО. Их не различишь.

По дороге домой бабушка не уставала меня расхваливать. Мы вошли в подъезд и поднялись по лестнице. Возле нашей квартиры кто-то сидел. Бабушка схватила меня за руку.

— Осторожнее! — сказала она.

Какой-то мужчина в разодранной футболке сидел, уткнувшись головой в колени. Мне почудилось что-то знакомое. Дышит ли он, понять было невозможно. Я выдернул свою руку из бабушкиной и подошел к нему.

— Гейр! Гейр!

Он очнулся и покрасневшими глазами уставился на меня.

— О, здорово!

— У тебя все в порядке? — спросил я, присев рядом.

— Ну, как сказать. Бывало и получше.

— А почему ты не в больнице?

— Не по душе мне там.

Бабушка грозно нависла над нами. Она нахмурилась.

— Может, зайдешь к нам? — спросил я.

— Барт! — одернула меня бабушка, но я сделал вид, будто не слышу ее.

— Не будешь же ты здесь сидеть, — уперся я.

— У меня ж тут, внизу, берлога. Туда и пойду. Все путем. Просто хотел кое-что отдать тебе, — и он протянул мне пакет. Я открыл его и увидел внутри черный футляр.

— Сейчас необязательно открывать. Это часы — от папаши мне достались. «Ролекс Устрица», коллекционные. Выпущены в 1952 году. На обратной стороне гравировка.

— Но зачем ты даришь их мне?

— Потому что они дорогие.

— А разве тебе самому деньги не нужны?

— Вот в том-то и дело. Если я их продам, то и деньжата все сразу же спущу. Мне просто… как подумаю, что променяю эти часы на героин, то мне аж больно делается. Ты их продай, и тогда вы с мамой, а может и с бабушкой, переедете отсюда. Здесь тебе не место.

— Но я не могу…

Гейр попытался встать.

— Помоги-ка. Что-то затекло все.

Я подхватил Гейра под руку, потерял равновесие и едва не свалился на него. В конце концов я все же помог ему подняться. Гейр слегка пошатывался.

— Даже не знаю, что и сказать, — проговорил я, разглядывая пакет.

— А что тут говорить. Спасибо скажи — и хватит об этом.

— Спасибо.

— Пожалуйста, Барт. И не становись таким, как я.

— Обещаю.

И он, шатаясь, побрел вниз.

— Кто это? — спросила бабушка.

Прежде я не думал, как это назвать, но теперь понял, кем приходится мне Гейр:

— По-моему, это мой лучший друг.

В жизни иногда приходится принимать важные решения. Может, это одно из них, не знаю. Но бокс я решил бросить. Я не готов потратить на него еще девять тысяч девятьсот шестьдесят часов.

Сдается мне, что на пение в туалете у меня ушло часов пятьсот. Значит, осталось девять тысяч пятьсот, а это сильно меньше — так мне почему-то кажется. В туалете есть маленькое окошко. Завтра, когда буду петь, я, возможно, его открою.

Я сижу возле маминой кровати и смотрю, как она спит. Она похрапывает и слегка вертит головой. Когда она проснется, я расскажу ей о своем выступлении. А вот о подарке Гейра мне говорить не хочется. Мама наверняка решит, что его надо вернуть, и я прекрасно понимаю, что она права. В интернете написано, что коллекционеры за границей готовы выложить за такие часы по меньшей мере полмиллиона крон. Может, я вырасту и верну Гейру деньги? Если он завяжет с героином, то точно доживет до восьмидесяти.

Мобильник в кармане зажужжал. Я вышел из палаты, вытащил телефон и увидел, что это Ада.

— Это живой автоответчик Барта, — проговорил я в трубку.

— Привет. Что нового?

— Я в больнице. Мама спит.