Книга Андеграунд - Сергей Могилевцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К большому моему удивлению, меня распределили не в Сибирь, и не на Дальний Восток, что в нашем институте было обычным делом, а в подмосковные Мытищи. Это был идеальный для меня вариант, поскольку, с одной стороны, Москва мне надоела настолько, что больше оставаться в ней я не мог, а, с другой, окончательно порвать с этим городом у меня не было сил. Я одновременно и любил его, и ненавидел, относясь, как к женщине, с которой уже порвал, но одновременно с которой тебя слишком многое связывает. Впрочем, про женщин я еще расскажу. Еще раз хочу подчеркнуть, что распределение в Мытищи было для меня неожиданным, и, скорее всего, руководство нашего факультета, во многом мне тайно сочувствовавшее, решило таким образом сделать мне прощальный подарок. Как бы то ни было, я получил распределение в одну из мытищинских средних школ (придется уж сознаться, что я окончил педагогический институт), и с первого сентября приступил к работе учителем.
Если кто-то считает, что я был Беликовым, чеховским человеком в футляре, то он глубоко ошибается! Я не был чеховским человеком в футляре, и с учениками у меня были самые прекрасные отношения. Это означает, что я не трогал их, а они не трогали меня, ибо я давно уже решил про себя, что это единственная тактика поведения с этими современными демонами. А в том, что ученики – это современные демоны, я убедился уже во время практики, когда был вынужден в течение нескольких месяцев на последних курсах читать свой предмет в одной из московских школ. Именно тогда у меня сложилась в голове своя особая система воспитания и образования современного молодого поколения, которая была совершенно иной, чем та, которую применяли на практике. Эту систему я, возможно, опишу в одном из своих следующих трактатов, а в этих записках она лишняя, и подробно о ней я не буду писать. Скажу лишь, что образование и воспитание современное в корне неправильное, оно выращивают людей несчастных, людей необразованных и людей агрессивных, и нет поэтому никакого смысла рядовому учителю тратить свои силы, пытаясь что-либо изменить в этом порочном процессе. Самая разумная тактика поведения будет состоять в том, чтобы объявить временное перемирие, совершенно не трогая учеников, взяв с их стороны обязательство точно так же не трогать тебя. Дети, кстати, на это откликаются моментально, и даже бывают тебе благодарны за эту педагогическую тактику. Что же касается реакции на нее других учителей нашей школы, то мне на них было глубоко плевать. Большинство этих учителей были глубоко неграмотные, и даже косные люди, пораженные множеством нелепых предрассудков, комплексов и фобий, и о чем-то серьезном с ними разговаривать было совершенно бессмысленно. Руководство школы вместе с учителями сразу же объявило мне глухую войну, но эта война уравновешивалась моим негласным договором с учениками, и именно поэтому мне удалось продержаться в мытищинской средней школе целых пять лет. Сами Мытищи меня мало интересовали, я как-то сразу обжил и полюбил небольшой пятачок возле железнодорожной станции, с двумя-тремя забегаловками, автобусной станцией и зданием вокзала, где и проводил большую часть своего времени. При первом удобном случае я ездил на электричке в Москву, причем никогда не платил за билеты, приняв на вооружение ту самую тактику, которую когда-то использовал в московском метро. Я строил из себя идиота, в гордом одиночестве лузгающего семечки, и заплевывающего шелухой от них чуть ли не весь вагон с пассажирами. Железнодорожные кондукторы, люди весьма свирепые, какое-то время пытались меня штрафовать, и даже неоднократно высаживали из электрички, но потом смирились, и перестали это делать. Они считали меня одним из многих железнодорожных сумасшедших, с которых взять абсолютно нечего, и меня такое отношение вполне устраивало. Тем более, что со своей точки зрения они были совершенно правы. Очень часто бывало так, что я заканчивал работу в своей школе, шел на вокзал, выпивал в кабаке рюмку водки, садился в электричку, и отправлялся в один из московских театров смотреть очередной нашумевший спектакль. Здесь я вел себя, как человек интеллигентный и нормальный во всех отношениях. На обратном же пути я вынимал из кармана кулек со своими семечками, и начинал оплевывать пространство вокруг себя, изображая железнодорожного сумасшедшего, и это доставляло мне огромное удовольствие. Кстати, очень часто я встречал в электричках своих учеников, и они с удовольствием щелкали семечки вместе со мной. Я глубоко уверен, что большинство из них стали потом порядочными людьми, если, конечно, наш общий российский андеграунд не засосал их, и не поломал окончательно их судьбы. Впрочем, я к этому не имел никакого отношения, ибо сделал со своей сторону все, что мог, пытаясь привить им доброе, светлое и вечное. Хотя самое вечное могла привить им одна лишь смерть.
Описываемый этап моей жизни, затянувшийся на пять лет, я шутливо называл «Чаепитием в Мытищах», имея в виду знаменитую картину Перова. Это чаепитие, как я уже говорил, было наполнено полнейшим пренебрежением к своим педагогическим обязанностям, а если говорить откровенно, то полным саботированием учебного процесса и противопоставлением себя школьному коллективу учителей. Оно было наполнено забегаловками и кабаками на железнодорожном вокзале, где я частенько пил водку в компании своих же учеников, безбилетными поездками в Москву и обратно, и возвращением к своей давней практике оплевывания всех и вся семечками в общественном транспорте. Оно было все большим погружением в андеграунд, ибо я опустился под землю еще ниже, чем это было в Москве. И все же, вплоть до тридцати лет, у меня сохранялась надежда выбраться из своего подземелья. Особенно сильно она вспыхивала после какого-нибудь московского спектакля, когда я, потрясенный увиденным на сцене, начинал наивно считать, что я такой же, как все. Что я тоже борюсь за правду в облике отважного рыцаря, побеждаю зло, спасаю из хищных лап прекрасную принцессу, и в итоге заслуживаю самую высокую награду. Но, оказавшись за пределами окружной дороги, попав в свой заплеванный семечками (не только моими, ибо щелкали здесь семечки, как и вообще в России, все, кому не лень) и захарканный вагон, а потом и вернувшись в свои Мытищи, и снова зайдя в придорожный кабак, я вдруг с ужасом понимал, что я не такой, как все. Что надежда выбраться на поверхность – это всего лишь иллюзия, внушенная очередным театральным шедевром, и что шансов стать человеком у меня нет никаких. И, тем не менее, как уже говорилось, я жил в этой иллюзии все тридцать лет.
Какой-нибудь Жан-Жак Руссо, автор, очевидно, самой политкорректной и самой галантной исповеди в мире, пришел бы в ужас от этих моих признаний. Да и как могло быть иначе, ибо все, на что отважился Жан – Жак Руссо – это поведать нам о том восторге, который испытывал он, когда его тридцатилетняя родственница шлепала по его голой попке. Вот и вся голая глубина исповеди Руссо! Одна лишь галантность, и ничего более! Впрочем, что еще можно ждать от галантного века? Не ждал ничего и я от своего бесконечного мытищинского чаепития. Чаепитие мое явно затягивалось, в школе работать я больше не мог, мне надо было двигаться прочь от Москвы и от ее театров, которые, сами того не желая, вселяли в меня несбыточные надежды. И я покинул Мытищи, и переехал в Пушкино – подальше не север, и поближе к своему, очевидно, самому глубокому падению за всю мою жизнь.
