Книга Небо повсюду - Дженди Нельсон

– Ты другого никого не могла позвать? – В голосе моем кипят злость и отчаяние.

Наверное, бабуля считает, что я совсем свихнулась. Я и правда свихнулась. Мне просто хочется быть влюбленной. Мне хочется чувствовать радость. Я не хочу иметь дело с Тоби, с печалью, тоской, виной и СМЕРТЬЮ. Я так устала от СМЕРТИ.

Бабушка выглядит недовольной:

– Боже, Ленни, будь ты человеком! Мальчик вне себя от горя. С нами ему легче. Мы – единственные, кто его понимают. Так он вчера сам сказал. – Она резкими движениями отряхивает кисти над раковиной. – Я спросила у тебя однажды, все ли у вас в порядке. Ты ответила «да», и я тебе поверила.

Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, стараясь не выпускать своего мистера Хайда наружу.

– Так и есть. Все в порядке. Прости меня. Сама не знаю, что со мной. – И я молча выхожу из мастерской.

Я иду в Убежище и ставлю самую невыносимо шумную панк-группу, которая есть в моей коллекции: ребят из Сан-Франциско под названием Filth. Я знаю, что Тоби ненавидит панк, они вечно ссорились на эту тему с Бейли, которая как раз была его большой фанаткой. Со временем он приучил ее к старому кантри (Уилли Нельсон, Хэнк Уильямс и Джонни Кэш, его святая троица), но сам к панку так и не привык.

Музыка не помогает. Я прыгаю вверх-вниз на синем танцевальном коврике под непрерывный стук барабанов, но я слишком зла, чтобы даже распрыгаться как следует, потому что Я НЕ ХОЧУ ТАНЦЕВАТЬ В НАШЕМ ОРАНЖЕВОМ ТЫКВЕННОМ УБЕЖИЩЕ ОДНА. В мгновение ока вся ярость, что я испытывала к Тоби, перекидывается на Бейли. Почему она так поступила со мной? Оставила меня совсем одну. И ведь обещала же, что никогда, НИКОГДА не исчезнет, как мама, что мы всегда будем друг у друга, всегда, ВСЕГДА, ВСЕГДА.

– Только этот договор и имел значение, Бейли! – ору я, беру подушку и вколачиваю ее в кровать, снова и снова, пока – много песен спустя – немного не успокаиваюсь.

Я валюсь на кровать, тяжело дыша и вся в поту. Как я переживу эту потерю? Как другие переживают? Люди ведь все время умирают. Каждый день. Каждый час. По всему миру люди смотрят на кровати, в которых уже больше никто не спит, на ботинки, в которых уже никто не ходит. Перестают покупать конкретную марку хлопьев или шампуня. Люди по всему миру стоят в очередях в кассы кинотеатров, покупают занавески, выгуливают собак, и сердца их при этом разрываются на части. Многие годы. Всю жизнь. Я не верю, что время лечит. Да и не хочу, чтобы оно лечило. Если мне станет лучше, это же значит, что я соглашусь, что в мире может не быть Бейли?

Я вспоминаю про записную книжку. Встаю, выключаю Filth и ставлю ноктюрн Шопена (может, он меня успокоит?), потом иду к письменному столу. Достаю блокнот, открываю его на последней странице: там еще есть неперечеркнутые строки. Весь лист заполнен сочетаниями маминого имени и персонажей Диккенса: Пейдж/Твист, Пейдж/Феджин, Уокер/Хэвишем, Уокер/Оливер/Пейдж, Пип/Пейдж.

Я включаю компьютер, печатаю в поиске «Пейдж Твист» и прочесываю страницу за страницей. Ни малейшего намека на маму. Набираю «Пейдж Диккенс». Вот тут уже получше. Правда, все упоминания касаются либо школьных команд по атлетике, либо встреч выпускников. Это явно не она. Я перебираю другие диккенсовские имена. Нет, это просто безнадежно.

Проходит час, а я проверила всего несколько комбинаций. Я листаю блокнот. Бейли успела пройти много страниц. Когда она находила на это время? И где? Может, сидела за компьютером в университете? Потому что я не припомню, чтобы дома она часами торчала перед экраном, пока не покраснеют глаза. Я поражаюсь, до чего же она хотела найти маму. Что такого случилось в феврале? Может, Тоби попросил ее руки? Может, она хотела, чтобы мама присутствовала на их свадьбе? Но ведь Тоби сказал, что сделал ей предложение совсем незадолго до ее смерти. Надо с ним поговорить.

Я спускаюсь вниз, прошу у бабушки прощения, говорю ей, что меня весь день бросает из крайности в крайность (как и каждый другой день на самом деле). Она гладит меня по волосам и говорит:

– Ничего страшного, Горошинка. Может, погуляем завтра, поговорим…

Когда до нее наконец дойдет? Я не хочу говорить с ней о Бейли. Вообще ни о чем не хочу.

Я выхожу из дома. Тоби, стоя на стремянке, трудится над шпалерами в передней части сада. По небу протянулись золотые и розовые ленты. Двор весь золотится в лучах заходящего солнца, и розы, кажется, светятся изнутри.

Тоби замечает меня, напряженно вздыхает и, медленно спустившись со стремянки, складывает руки на груди:

– Хотел попросить прощения… Снова. Я в последнее время не в себе… – Он вглядывается мне в глаза: – Ты как, в порядке?

– Угу. Хотя про «не в себе» могу подписаться.

Он улыбается, и лицо его светится добротой и пониманием. Я немного успокаиваюсь. Мне стыдно, что час назад я хотела его гильотинировать.

– Я нашла в столе Бейли блокнот… – Мне хочется побыстрее узнать, известно ли ему что-нибудь, и еще мне хочется побыстрее сменить тему разговора. – Похоже, что она искала маму. И знаешь, делала она это как-то лихорадочно. Страницу за страницей исписывала псевдонимами, которые потом, наверное, гуглила. Она все возможные варианты проверила, целыми сутками, похоже, сидела. Не знаю, когда она этим занималась. И зачем.

– И я не знаю. – Он смотрит в землю, и голос его слегка дрожит. Он что-то от меня скрывает?

– В блокноте проставлены даты. Она начала эти поиски в конце февраля. Может, ты знаешь, не случилось ли чего-нибудь именно тогда?

У Тоби словно разом ломаются все кости, он сползает вниз по шпалере и плачет, закрыв лицо руками.

Что происходит?

Я склоняюсь к нему, встаю на колени и кладу руки ему на плечи.

– Тоби, – тихо говорю я. – Все хорошо.

Я глажу его по волосам. По шее и рукам у меня пробегают мурашки ужаса.

Тоби трясет головой:

– Нет, не хорошо. – Он едва может говорить. – Я даже не собирался тебе рассказывать…

– О чем? О чем ты не собирался мне рассказывать? – спрашиваю я пронзительным, безумным голосом.

– От этого будет только хуже, Ленни, и я не хочу, чтобы тебе становилось еще тяжелее.

– О чем ты?..

Все волосы на моем теле встают дыбом. Вот теперь я по-настоящему напугана. Что же может сделать смерть Бейли еще хуже?

Он берет меня за руку и крепко сжимает ее в своей:

– Мы ждали ребенка.

Я тихо охаю.

– Она была беременной, когда умерла, – продолжает он.

Нет, нет, такого просто не может быть.

– Может, она поэтому и искала маму. Мы узнали как раз где-то в конце февраля.

Мысль об этом лавиной проносится по моему сознанию, набирая скорость и вес. Моя вторая рука приземляется на его плечо; я смотрю Тоби в лицо, но на самом деле вижу, как моя сестра поднимает ребенка, корчит ему рожицы; вижу, как они с Тоби берут малыша за руки и ведут к реке. Или малышку. О боже! Заглянув Тоби в глаза, я понимаю, что он все это время нес такую ношу в одиночестве, и впервые со смерти Бейли мне становится жаль кого-то больше, чем себя. Я обнимаю его и начинаю укачивать. И потом, когда наши глаза встречаются и мы снова оказываемся в том безнадежном доме печали, куда не может попасть Бейли и где не существует Джо Фонтейна, я его целую. Я целую его, чтобы утешить, чтобы сказать, как мне жаль, чтобы показать, что я здесь, что я жива и что он тоже жив. Я целую его, потому что ничего уже не понимаю, многие месяцы уже не понимаю. Я целую его и целую, и прижимаю к себе, и глажу, потому что по какой-то чертовой причине я сейчас должна делать именно это.