Книга Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Крутя ключи на пальце, Гулякин шустро сбежал сквозь густую городскую духоту по ступеням парадного крыльца к своему "жигульку" — изящные австрийские туфли твердо, как копытца, щелкали по асфальту. В полуприседе, упираясь в колени руками и свесив белоснежные космы на лоб, Гулякин несколько раз обошел вокруг машины, пристально вглядываясь куда-то под нее.

— Что вы там ищете, Сергей Константинович? — спросил сразу вспотевший на вечернем припеке Свирский. — Золото и брильянты?

— Уран, — ответил Гулякин и с едва уловимой натужинкой распрямился. Перевел дух и вдруг, открывая дверцу, заорал высоцким голосом: — Я б в Москве с киркой уран нашел при такой повышенной зарплате!.. Тачка не нужна?

Свирский пожал плечами, стеснительно улыбаясь. Постников сказал ехидно:

— Куда нам спешить в такую жару. Дачи нету. Погуляем тут.

— Завистник! — засмеялся Гулякин. — Придется завещать дачу с мебелью и незамужней дочерью тебе, Дмитрий… Нет, кроме шуток! Борис, заткните уши субординативно!

Свирский четко выронил портфель и, растопырив локти, сунул в уши свои длинные, покрытые черными волосками пальцы. На какой-то миг Постникову показалось, что пальцы войдут на всю длину.

— Правда, поехали, — негромко попросил Гулякин. — Ты, ей-богу, серый. Плюнь на все. Мы по тебе соскучились как-то… посидим, похохочем, в речке выкупаемся… Лида нам споет. Мои плавки тебе подходят, помнишь?

— Спасибо, — Постников неловко покосился на застывшего с пальцами в ушах Свирского. — Подумать надо. Скоро Совет, мне докладывать.

— Черт. Эта тема сожжет тебя ощущением ответственности. Дмитрий, плюнь, надорвешься. Один неловкий шаг — и Губанов тебя проглотит вместе и с потрохами, и с заботами о человечестве, даже я не прикрою. Я уж не тот, Дмитрий.

Постников усмехнулся и сделал Свирскому знак вытащить пальцы. Свирский вытащил, подцепил опрокинувшийся портфель. Мимо текли к остановкам усталые, распаренные, предвкушающие отдых люди. Фырча, разъезжались машины со стоянки. Все спешили — вечер пятницы, погода блеск…

— Вольно, — сдался Гулякин. — Вверяю вам учителя, Борис. Берегите его. Он нужен людям. — Провалился, складываясь в коленях и в поясе, в кабину, и "жигуленок", хрюкнув, ровно заурчал, а потом, загодя помаргивая левым поворотом, покатил к Карусельной.

Некоторое время шли молча.

— Что за ритуал у Сергея Константиновича? — спросил затем Свирский. Который раз вижу, как он вприсядку ходит у машины…

— А… — сказал Постников. — Это уж три года как ритуал. Купите машину если — поймете.

Какой-то шутник подставил под колесо одной из стоявших машин случайно это оказалась машина Гулякина — обрезок наточенной стальной проволоки. Минут через двадцать езды обрезок, впившийся, едва машина тронулась, в протектор, дошел до камеры. Машину на полном ходу швырнуло на тротуар, на катившую коляску женщину. Постников, сидевший сзади, так и не понял, каким виртуозным усилием профессор ухитрился ее не убить. Но к вечеру у Гулякина уже был инфаркт.

Молча Постников и Свирский протолкались сквозь толпу на остановке. Толпа нервничала, завидев накрененный, наезжающий с натужным воем усталый ящик троллейбуса; все старались выбраться поближе к краю тротуара.

— Надежды юношей питают… — пробормотал Свирский, когда его пихнул острым углом сложенного велосипеда молодой человек, мрачно рвавшийся к той точке пространства, где, по его расчетам, долженствовал оказаться вход. Переполненный троллейбус даже не стал останавливаться — чуть притормозил у остановки, а потом, взвыв, опять наддал и бросился наутек. Так и казалось, что он прячет глаза от стыда. Стайка девиц, протянувших было юные руки вцепляться в склеенные напластования тел, вываливающиеся из дверей, с остервенелым хохотом завопила ему вслед: "Я в синий троллейбус сажусь на ходу!.."

— А что, Дмитрий Иваныч, — вдруг как бы запросто сказал Свирский, вы ведь не спешите?

— Нет, — улыбнулся Постников, — совершенно не спешу. Сын, напротив, просил прийти как можно позже.

— Как это?

— Ну, как… Вспомните себя в девятнадцать лет. Подрос молодой хищник, имеет полное право — и даже биологическую обязанность — владеть своим уголком прайда. А у нас вся саванна — тридцать четыре квадратных метра.

— Пойдемте ко мне, — решился Свирский. — Две остановки всего. Чай. Цейлонский.

— Спасибо, Борис, — виновато сказал Постников. — Знаете, я лучше пройдусь. Подумать надо.

— Об этом?

— О чем же еще? Сергей сказал сейчас: тема эта может сжечь ощущением ответственности. Верно. Знание дает силу, но не только силу, а еще и ответственность…

— Как и любая сила.

— Да, но тут еще сложнее. Умножая знания, умножаешь скорбь, так, кажется?

— Не помню, — Свирский пожал плечами.

— Словом, если понимать скорбь как ответственность, которую вполне можешь осознать, знаний хватает, но совершенно нет сил эту ответственность реализовать…

— Поди-ка реализуй! — с неожиданной болью выкрикнул Свирский.

Постников покивал.

— Правда. Природе ведь все равно. Это только нам кажется, что у человека по сравнению с другими ее творениями есть особые привилегии. Вымерли динозавры, вымерли панцирные рыбы, вымерли мамонты. Кто только не вымер! Адаптационные способности вида ниже потребных при данном изменении среды, и… как говаривал в ранней молодости мой сын: хоп, и все. Какая разница, что человек, в отличие от прочих, изменения среды создает себе сам. Но фатального состояния модели все же не демонстрируют, Борис, я прошу вас это отметить и не забывать.

— А! — Свирский махнул рукой.

На углу Карусельной и Шостаковича, возле окруженного пятислойной очередью лотка с мороженым, он втиснулся в "четверку" и уже из дверей помахал Постникову. А Постников тоже помахал и некоторое время смотрел вслед трамваю, с грохотом набиравшему скорость. Первоначальная сущность разума, думал Постников, была более чем скромна: стараться получать, не отдавая. Стать сильнее сильного. Извернуться. Вот главное. Перехитрить не только зверя, но и человека другого племени, воспринимавшегося как зверь, как камень, как любой предмет противостоящей природы. Даже обозначался-то словом "человек" лишь человек своего племени. Вот. Остальное — от лукавого, остальное — выдумки самого разума. И только время и практика показывают, какие выдумки верны. Обыденная жизнь первобытного стада превратила стадо в общество. Среда обитания — социальная среда изменилась. Человек вынужден был приспособиться — возникли мораль, право, нравственность. Иначе общество рухнуло бы из-за нескончаемой грызни людей, получивших вместе с разумом амбиции и подлость. В сущности, думал Постников, после оледенения социальная среда до сих пор являлась единственным фактором, вызывавшим приспособительные реакции вида Хомо Сапиенс. Правда, теперь вот — антропогенное воздействие на климат, будь оно неладно, бессмысленно количественная индустриальная гонка: больше, больше, больше!.. А в перспективе вообще уничтожение биосферы. Но это тоже социальные явления. Интересно, в древности природные условия определяли тип социума: кочевое общество, ирригационное общество, полисное общество… а теперь наоборот уже — тип социума определяет природные условия, в которых социум пребывает. Хотя, конечно, громко сказано: определяет. Очень сильно портит или не очень сильно портит — вот и вся разница…