Книга Первая труба к бою против чудовищного строя женщин - Эрик МакКормак

– Я слышал, ты проник за ограждение, – сказал он. – Ну-ну! Как же это ты ухитрился? – Но он не стал уточнять, как. А вместо этого сказал: – Больше туда не ходи. Мать девочки очень расстроена. – И сменил тему: – Нужно решить, как быть с тобой дальше, когда мы придем в Саутхэвен.

Он спросил, есть ли у меня родные, знакомые, кто принял бы меня. Я сказал, что хочу вернуться в Стровен. Я надеялся обрести там дом, может быть, поселиться у доктора Гиффена. Капитан обещал известить власти. К тому времени, как мы доберемся до порта, все меры будут уже приняты.

На прощание он предупредил меня:

– Кстати, я обещал матери девочки, что решетка больше не останется незапертой. – И с улыбкой добавил: – Не обижайся.

Действительно, сколько бы я ни проверял, во все остальные ночи решетка не открывалась.

Вскоре мы оставили теплые моря позади, и «Нелли» начала пролагать себе путь сквозь серые воды. Холодным мартовским утром на борт поднялся лоцман и проводил наше судно в гавань Саутхэвена. Я стоял у иллюминатора и смотрел, как Хебблтуэйты и остальные островитяне спешат по причалу к ожидавшим их такси. Мария один раз остановилась, оглянулась, но мать схватила ее за руку и потащила за собой. Хебблтуэйты сели в такси, машина медленно отъехала, серый хвост дыма проволокся сквозь ворота порта и исчез из виду. Это было ужасно: я знал, что никогда больше не увижу Марию Хебблтуэйт.

Час спустя я уже сидел в насквозь продуваемой сквозняками конторе в порту, и со мной беседовал представитель Министерства социальных служб.

– Ваша просьба о возвращении в Стровен не может быть удовлетворена, – заявил он. – Шахту закрыли два года назад. – Он держался холодно, резко, слова его падали, как льдинки. – Там больше никто не живет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Еще одна поездка на автобусе. Шоферу велели высадить меня возле деревушки Уолтэм-Клоуз, куда мы добрались после двухчасового путешествия меж невысоких травянистых холмов. Еще десять минут – и автобус со скрипом затормозил, выпустил меня и продолжил свой путь.

На обочине меня поджидала женщина. Она была одета в черное, словно монашенка, но ее наряд был несколько необычным. Жесткий белый капюшон раструбом выдавался на двенадцать дюймов вперед, и в глубине этой трубы я разглядел ее суровое лицо и очки в серебряной оправе. Монахиня могла смотреть только прямо перед собой, словно взирала на мир сквозь иллюминатор. На левой груди ее платья было вышито желтое солнце, лучи которого больше походили на змей.

– Мистер Эндрю Полмрак, я полагаю, – приветствовала она меня. Когда она протянула мне руку, от ее одежд я почуял необычный аромат сирени. – Я сестра Роза. – Ее рука оказалась сухой и холодной. Она снова заговорила, и голос ее отдавался в раструбе легким эхом: – У тебя нет багажа? Следуй за мной. Здесь недалеко.

Мы прошли ярдов сто вдоль шоссе, а затем по дорожке, обрамленной елями. В конце стояло большое здание из красного кирпича – по размерам не меньше заводов, мимо которых автобус проезжал в предместьях Города. Сестра Роза обернулась и нацелила на меня свой раструб.

– Это твой новый дом. Надеюсь, ты будешь здесь счастлив, – сказала она. – Впрочем, это необязательно.

Здание именовалось «Домом Милосердия», и мне предстояло прожить в нем ближайшие два года вместе с четырьмя сотнями других сирот.

Приют был построен таким образом, чтобы всего несколько монахинь могли держать под контролем сотни воспитанников. В разрезе здание представляло собой два кольца, соединенных коридором, – Кольцо Мальчиков и Кольцо Девочек. Посреди каждого высилась башня со стенами из тонированного стекла. Сами кольца были высотой в четыре этажа каждое и делились на маленькие сегменты – комнаты воспитанников. Внутренние стены комнат – те, что выходили к башне или оси колеса, – были сделаны из стекла, как и дверь. Монахини, дежурившие попарно, сидели, невидимые для нас, в центральной башне и могли наблюдать за всем происходящим в комнате, словно заглядывая внутрь кукольного домика.

Сестра Роза объяснила мне это устройство в краткой беседе перед. тем, как проводить меня в назначенное мне помещение.

– Это видение двести лет тому назад осенило нашу основательницу, сестру Юстицию. Ты слышал о ней?

Ее не удивило, что я не знал этого имени.

– Она была святая, – продолжала она. – Никто из мирян не может состязаться со святыми в подобных делах. Она знала, что укромность поощряет пороки. Поэтому в нашем Доме все на виду. – Она дотронулась до своего капюшона. – И наш цилиндрический капюшон – тоже ее изобретение. Не дает нам отвлекаться. Мы полностью сосредоточены на своей задаче.

Когда мы выходили из приемной, сестра Роза притронулась к эмблеме на своей груди и добавила:

– Таков и «Дом Милосердия». Солнце видит все, но смотреть на него нельзя.

Она проводила меня в комнату. В Кольце Мальчиков было очень тихо, соседние комнаты пустовали: в эти часы дня воспитанники работали. Монахиня оставила меня в комнате и велела обустраиваться. Келья была маленькой, но удобной, и в ней сильно пахло дезинфекцией. На кровати меня ждала униформа сирот – синий комбинезон и синяя рубашка. Переодеваясь перед стеклянной стеной, обращенной к оси, я чувствовал себя неловко и все поглядывал на темную башню, гадая, не наблюдает ли за мной кто-нибудь из сестер.

Я быстро прижился в «Доме Милосердия». Полная предсказуемость распорядка дня вполне меня устраивала. В одни и те же часы мы молча вкушали трапезу в общей столовой. Каждое утро в девять расходились по классам языка и математики, мальчики и девочки – порознь. Днем два часа работали в саду. После этого час отводился для прогулок или беготни по площадке, обнесенной колючей проволокой. Потом ужин, снова занятия, и отбой.

За нами постоянно следили чтобы мы не слишком между собой сближались. Сестра Юстиция, мать-основательница, считала близкие дружбы нежелательными и полагала, что среди незрелых людей они ведут ко злу. «Надобно любить всех, – наставляла она. – Слишком просто ограничить любовь одним или несколькими избранными».

Я часто думал о Кольце Девочек. В тихие ночи по коридору, соединявшему это кольцо с нашим, доносились смешки или визг. В уединении своей кельи я выдаивал воспоминания о часах, проведенных с Марией на пляже, и о кратком поцелуе на борту «Нелли».

Но это – уже после того, как гасили свет. Все остальное время, даже у себя в комнатах, мы оставались на виду, словно актеры на четырех сотнях маленьких сцен перед ложей на двоих. Они видели нас, но сами оставались незримы. У нас не было имен, все – в одинаковых синих комбинезонах, но любой из нас в любой момент мог оказаться на прицеле у всевидящего ока.

Постепенно я забыл, что за мной наблюдают. Мне стала даже нравиться жизнь в «Доме Милосердия», хотя порой меня охватывало мрачное предчувствие, лишавшее мою жизнь всякого смысла. И с первой же недели в приюте я снова стал плохо спать.