Книга Кладбище балалаек - Александр Хургин

— Ба, — говорит внук сквозь икоту, — почему он такой?

— Рыжий он, — говорит бабушка. — Поэтому такой.

— Я тоже рыжий, — говорит внук. — Значит, и я такой?

— А ты не такой, — говорит бабушка. — Ты другой. Не плачь.

Дедушка держит трубку навесу, и непрерывный гудок в ней сменяется частыми и короткими. Он держит трубку долго. Ладонь его потеет и становится скользкой. Наконец, он набирает номер и ждёт. На том конце провода снимают трубку, а дедушка на этом её кладёт. И опять набирает номер. И опять кладёт трубку. И опять набирает номер.

Это он создаёт Терещенко весёлую жизнь. В переносном, конечно, смысле. Терещенко — дедушкин враг до гроба и на все времена. Он двадцать лет назад продержал его двое суток в кутузке, угрожая посадить за вымогательство по всей строгости закона. Потом, правда, выпустил.

Терещенко этот был начальником райотдела милиции, а дедушка — районным наркологом. И он на разных совещаниях городских непримиримо выступал — что Терещенко с пьянством и алкоголизмом во вверенном ему районе не борется и усилиям врачей в этом стратегически важном направлении не способствует. Вот Терещенко и отомстил. Дедушка пришёл в гастроном, к папе одного юного алкоголика, которого он втайне от общественности лечил. Папа этот работал завмагом, и дедушка взял у него курицу и палку «Советской» колбасы к празднику. Тут его по заданию Терещенко и накрыли. С поличным, так сказать.

И с тех пор дедушка всегда в инстанции сообщал, что огромную неоценимую помощь в борьбе с пьянством оказывает медработникам краснознамённый капитан Терещенко, и алкоголизм в его районе неуклонно истребляется всеми доступными способами не на жизнь, а на смерть.

Конечно, он стал врагом дедушки Яши, тогда ещё совсем не дедушки. Врагом, против которого дедушка был бессилен и лишь преувеличенно улыбался при встрече, и к руке его со всех ног кидался — пожать.

Зато теперь он часто дразнит старого Терещенко звонками, доводя его до абсурда и бешенства. Теперь-то Терещенко ничего не может. Теперь он тоже бессилен. И они с дедушкой теперь на равных.

— Привет, рыжая сволочь, — слышит вдруг дедушка Яша. Замешкался он и не успел положить трубку сразу после того, как Терещенко её снял.

И звонить заклятому врагу сразу расхотелось. А кому бы ещё позвонить, дедушка придумать не может. Дочери он уже звонил сегодня не раз. Хотел сказать всё, что о ней думает. Но телефон у дочери не отвечает с раннего утра. Выключила она телефон. Это как пить дать.

«Который, интересно, час? — думает дедушка Яша. — Надо узнать». Он набирает 100, прикладывает трубку к уху и слушает.

— Восемнадцать часов тридцать одна минута, — говорит трубка голосом дочери. — Восемнадцать часов тридцать одна минута… Восемнадцать часов тридцать одна минута…

— Пошла на хуй, — кричит дедушка в трубку и швыряет её на рычаг. Трубка на рычаг не попадает, ударяется об пол, и по ней разбегаются трещины.

Из кухни выходит внук. Он почти успокоился. Только глаза от недавних слёз красные и блестят.

— Дедушка, ты сволочь? — спрашивает внук.

Короткая пауза. И ему в голову летит телефон.

«Долетит или шнура не хватит?» — думает дедушка Яша и куда-то проваливается. Как будто из-под него выдернули ноги.

Бабушка выходит из кухни, берёт внука за руку. Они переступают через дедушку и идут к соседу, к Лейну. Сосед у них терапевт со стажем. А Лейн — это его фамилия.

Сосед сразу же приходит, осматривает дедушку и говорит:

— Мда-а…

Бабушка говорит:

— Я думаю, надо его в больницу.

Сосед не говорит ничего. Он ещё раз осматривает дедушку. И говорит:

— Я думаю, не стоит.

И делает дедушке укол. На всякий случай. Общеукрепляющий.

А дочка, между прочим, так и не позвонила. Ни сегодня не позвонила, ни завтра, ни послезавтра. И телефон у неё как не отвечал, так и не отвечает по сей день в любое время суток. Даже ночью не отвечает у неё телефон. Может, сломался?

Грустная смешная обезьяна

Я осматриваю замки и на всякий случай ощупываю их пальцами. Кажется, я уже осматривал их сегодня. Или это было вчера. Вчера точно осматривал. Перед отходом ко сну. Перед отходом я всегда осматриваю замки. Мне нужно удостовериться в том, что я не забыл их закрыть, в том, что они заперты. Хотя я их и не отпирал. Но мало ли что не отпирал. Проверить лишний раз никогда не вредно. Замок — механизм сложный. Вдруг в нём какая-нибудь пружина сломалась от старости или какой-нибудь рычажок внутренний и важный. И замок стал открываться чем угодно. Или вообще сам собой стал открываться и пребывать в открытом состоянии автоматически.

Да, вот. Именно так. Я автоматически проверяю замки. По привычке, укоренившейся во мне с прежних времён. С тех времён, когда я выходил из квартиры и, значит, неизбежно входил в неё, возвращаясь. То есть я отпирал дверь снаружи, входил и запирал её изнутри. И понятно, что иногда мне приходил вдруг в голову вопрос — а не сижу ли я в открытой, доступной для всех желающих квартире, забыв запереть дверь? И я шёл проверять замки, что было логично. Теперь я вроде бы никуда не выхожу. А замки, значит, всё равно проверяю. Потому что есть тут одно «но». Я-то не выхожу. Но ко мне же приходят снаружи.

Каждое утро, хотя, может быть, и не каждое, может быть, через утро, ко мне приходит Надька со второго этажа. Она старуха. Ей, наверно, больше семидесяти лет, и у неё крупно трясутся руки. Гораздо сильнее, чем у меня, трясутся. Она приходит и звонит. И говорит сквозь закрытую дверь:

— Открой.

Так она стоит, звонит и говорит одновременно. Я подхожу к двери. Смотрю в глазок. Долго смотрю и тщательно, наводя резкость. Да, это она, больше некому. И она слышит, что внутри квартиры происходят движения и от них происходят шорохи и шумы.

— Ты жив? — говорит она.

— Я жив, — говорю я и отхожу от двери.

Мне не нравится, что Надька со мной на ты.

— Ты не откроешь? — спрашивает она.

И то, что она задаёт вопросы, мне не нравится. На каком, собственно, основании? Я ей не отвечаю, принципиально, и она временно уходит. Так у меня начинается утро. Если она не настаивает и не вынуждает меня открыть. Иногда она вынуждает. То есть она настаивает. Нажимает на кнопку звонка и звонит молча. Звонит и ничего не говорит там, за дверью. Звонит, пока я не открою. А когда я открываю ей дверь, она проходит на кухню. В таких случаях она держит в руках сумку. Всегда одну и ту же. И она проходит с этой сумкой на кухню. А я ухожу в комнату. Ухожу, думая, что надо как-нибудь отключить звонок и что вряд ли я смогу это сделать, поскольку не представляю даже, как это делается и где. Наверное, где-то возле звонка нужно отсоединить проводок, но звонок высоко. Почти под потолком. Не лезть же мне под потолок. И я сижу в комнате. Сижу, пока Надька не зовёт меня из прихожей.