Книга Бунт Афродиты. Nunquam - Лоуренс Даррелл

Он хмыкнул совсем по-профессорски, словно был преподавателем, с удовольствием приглашающим приятеля, не члена клуба, на ланч в «Атенеум». Натянув на себя плед, он попробовал обогреватель — я отметил эти знаки старости и плохой изоляции на радиаторе. День был тёплый и сырой.

— Скажу вам откровенно, — продолжал он, — сегодня утром я стал читать газету и испугался. Подумал, что вижу Тойбрук, хотя на самом деле увидел…

Покопавшись в своих вещах, он вытащил газету и, развернув её, стал тыкать в фотографию тощим и жёлтым от табака пальцем. Заголовок представлял собой одно слово, кстати знакомое: Бельзен! Мы от души посмеялись над длинным старомодным навесом с двумя трубами, напоминающим конвейер мыльной фабрики. Изображение на фотографии было неясным, как будто размытым.

— А кстати, — пошутил я, — не творение ли это Карадока? На сей раз у него получился самый настоящий Парфенон.

— Очень красиво, — подтвердил Маршан, откидываясь назад и поправляя плед, — правда, очень красиво. А для нас таки и вовсе замечательно. В Европе таких лабораторий нет. Сравнимо разве что с Германией, но худший вариант. Нет, Тойбрук совсем другое. Звучит, словно придумано Энид Блайтон. Вы читали её книжки для детей?

— Конечно. Читал в метро.

— Тогда?

— Знаете, мне интересно, что у вас получилось и чего вы хотите от меня.

Маршан посмотрел на меня с весёлым любопытством. Потом сказал:

— Мы хотим добиться максимального жизнеподобия.

Молчание.

— То есть вам нужна иллюзия контролируемой реальности? Насколько можно постичь человека, так?

Маршан издал короткий смешок.

— Феликс, Феликс, — недовольно произнёс он, кладя ладонь мне на колено. — Из вас лезут прежние слабости. Вам непременно хочется насытить метафизикой эмпирическую науку. Так не пойдёт. Вы стучите в дверь, которой не существует. Стена-то монолитная.

— Будет вам метафизика, когда модели, которые вы создаёте, спрыгнут с ваших столов, став БОЛЕЕ реальными, чем вы сами! А что, если придётся переоценить вашу… грязное слово… культуру?

Маршан потряс головой.

— Мы должны двигаться шаг за шагом, а не вашими квантовыми прыжками — никакой науки не получится, если работать с типичными группами; мотор перегреется, отсюда и «Паульхаус».

Я смотрел на прекрасную социалистическую страну, разворачивавшуюся за окном со всей её великолепной рекламой. «„Эякс” сделает из вас мужчину». Мне пришло в голову: а почему не женщину? До этого всего ничего. Волосы до поясницы и мундир наполеоновской Grand Аrmeé. Возможно, в этом и есть будущее бедняги Феликса?

— Воп, — проговорил он с нарастающей фамильярностью. Тут дело было не в фирме, а в особом аромате получившего свободу самодовольства.

— Где Джулиан? — спросил я.

И опять Маршан издал уховерточный смешок.

— Всё время играет, — ответил он. — Как будто начал проигрывать, а это неестественно, во всяком случае для него. Знаете, я люблю Джулиана, особенно теперь, когда узнал его поближе. Он — сама покорность, в нём смирение Папы. Самоуничижение. Нежность. Феликс, вот это человек!

— Вот это человек, — благоговейно повторил я, но самое смешное заключалось в том, что моё благоговение было искренним, я и вправду благоговел перед этой… мумией. Не знаю, правильно ли я подобрал слово. Однако собрать так много понимающего народа, как собрал Джулиан, и при этом умудряться жить наособицу, не играть руководящую роль в странных или противоестественных разработках — за это следует снять перед ним шляпу.

— Теория Планка[60]плодотворна с теоретически жизнеспособной точки зрения; но с нашей точки зрения, главное — масштаб, в нашем эмпирическом пробирочном деле у нас есть три измерения, и всё. — Он говорил это, словно толкал тяжёлую пушку. Потом откашлялся, пока я раскуривал сигарету. — В Тойбруке у нас единственная и очень простая проблема: добьёмся мы или не добьёмся девяноста девяти из ста попаданий в цель? Если да, значит, всё в порядке.

Тут я тоже кашлянул и стал смотреть в окошко. Мы ехали на очень большой скорости, и шофёр, как мне казалось, вполне мог оказаться придуманной Маршаном куклой. И тогда я спросил:

— А что? В вашей системе нет места для чуда? Скажем, небольшое нарушение температурного режима или неправильное смешение химических солей… до чего же легко совершить ошибку. Маршан, что для вас чудо?

Он коротко хохотнул.

— Ну, скажем, Иоланта. На сегодняшний день она совершенно подконтрольна. Во всяком случае, мы на это надеемся. Мы надеемся.

К счастью, Тойбрук совсем не походил на Бельзен — несмотря на две тяжёлые кирпичные башни, выпускающие белый дым из печей в экспериментальном секторе. Тойбрук был придуман как нечто весьма величественное в виде двух длинных строений внутри лесного участка, так что ни одна лаборатория и ни одна аудитория не были лишены прекрасного вида на природу. Более того, в лесу жило несколько семейств диких оленей, которые, как на театральной сцене, появлялись и исчезали между деревьями, совокуплялись и сражались на глазах учёных; иногда они даже робко подходили и оставляли мокрый след носа на окнах лабораторий, напоминающих аквариумы. Строение было одновременно элегантным и очень мирным на вид — кабинеты химиков с длинными рядами поблёскивающих микроскопов, с весами, захватами и воротами. В холле медленно раскачивался длинный маятник. У здешних парней имелось всё, даже аэродинамическая труба и циклотрон. Маршан был в отличном настроении, пока водил меня повсюду, время от времени останавливаясь, чтобы познакомить с коллегами. Потом мы отправились в элегантную аудиторию, где доклады о последних достижениях записывались на аудио- и видеоаппаратуру для потомства, о котором учёный мечтал и в которое верил.

В темноте Маршан дважды щёлкнул включателями, и на экране появился лысый мужчина.

— Это старина Хэриот, — сказал Маршан, пока знаменитый учёный с запинками читал лекцию, стоя возле доски, на которой кто-то написал фиолетовым мелком: «Возможно, чтобы уровень осадка в крови диктовал потребление кислорода?» Неприятный вопрос, подумал я. А Хэриот продолжал:

— Как вам известно, кислород выталкивает из крови углекислоту и vice versa; если уж мы заговорили о циркуляции крови, то сердце качает примерно пять литров в минуту у среднего взрослого человека в состоянии покоя. Но распределяется она неодинаково; я хочу сказать, что мозг и почки потребляют непропорционально большие объёмы крови в сравнении с их размерами. Что до мозга, то, недополучив десять процентов кислорода, он явит первые признаки неудовольствия, недополучив двадцать процентов, будет вести себя так, словно его хозяин выпил четыре-пять крепких коктейлей, а недополучив сорок процентов, отправит своего хозяина в кому. Если приток кислорода остановить совсем, через несколько мгновений человек потеряет сознание, а через четыре-пять минут деятельность мозга будет невосстановимой.