Книга Свинг - Инна Александрова

Евреи, призванные в армию, сражались ничуть не хуже других, а иногда и лучше, ибо взбесившийся вермахт не щадил никого. Да разве только немцы были уничтожителями евреев! Во Франции завели картотеку на сто пятьдесят тысяч евреев. Ее составили французы — правительство Виши. Составили, чтобы легче было найти и уничтожить евреев. После войны картотеку тщательно прятали. Французам было стыдно. Англичане засекретили более полумиллиона страниц британских перехватов немецких сообщений об уничтожении евреев. Британская элита не хотела слышать «еврейские вопли». Документы рассекретили совсем недавно. А что уж говорить о польских уголовниках, пособничавших немцам, об украинских, литовских, латышских, эстонских националистах, уничтожавших евреев сотнями. Даже белорусские полицаи «подсуетились». В сводках Совинформбюро никогда не говорилось, что на оккупированной территории, особенно на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике, уничтожены евреи, хотя именно их и уничтожали. Остальных — выборочно. Ничего об этом не говорилось, чтобы не выделять евреев, не делать из них мучеников. А мучениками они были.

Получив тогда, в сорок третьем, сообщение, что родители пропали без вести, поняла: осталась одна, совсем одна. Теперь единственная ее родня — Дора Марковна и Рита. Отныне они и только они — ее семья. В конце сорок третьего стали хлопотать о пропуске — разрешении выехать из Коканда в Москву. В Москву — потому что в ней жил единственный брат Доры Марковны. В Москве Дора Марковна могла найти какую-то работу по специальности, а Рита продолжить учебу. Да и по рождению Дора Марковна была москвичкой.

В Москву приехали в канун нового, сорок четвертого. Встречал Арон Маркович — натура тонкая, художественная. Несостоявшийся артист. Привез их в свои двенадцатиметровые апартаменты в Дегтярном переулке. Окнами «хоромы» выходили прямо на асфальт. Арон Маркович жил один, работал осветителем в Еврейском театре, у Михоэлса. Трагедия, случившаяся с Михоэлсом позже, коснулась горем и их семьи.

Работа для Доры Марковны нашлась в одной из архитектурных мастерских, Рита пошла в госпиталь и на курсы для поступления в мединститут. Для нее же, Фиры, эти военные и первые послевоенные годы в Москве были самыми формирующими. В школе интересно. У Арона Марковича много книг. Он часто, даже очень часто берет ее в театр. Она начала понимать идиш. Нутром ощутила: да, она еврейка, у нее резко выраженная еврейская внешность — густые черные вьющиеся волосы и глаза с извечной еврейской тоской. Но этого не нужно стыдиться, ибо этим ты унижаешь свой народ. Пренебрегать народом, к которому принадлежишь, стыдно, преступно, какую бы клевету на него ни возводили. А в стране назревали события, имевшие целью уничтожить не только еврейскую интеллигенцию, но и вообще всех евреев.

Во время войны в стране был создан Еврейский антифашистский комитет. Возглавлял комитет руководитель Еврейского театра Соломон Михоэлс. Он был послан в Америку и очень много сделал, чтобы, как теперь сказали бы, привлечь в СССР инвестиции. Тысячи американских евреев через комитет чем могли помогали пострадавшей России. И хотя Сталин был антисемитом, он вынужден был с этим мириться. Из архивных документов теперь известно, что в сорок восьмом в ЦК состоялось совещание по еврейскому вопросу. На совещании говорилось, что нужно прижать евреев так, чтобы и шелохнуться не могли. А конкретный повод тут же нашелся. Толпа евреев восторженно встречала приехавшего израильского посла. Этого оказалось достаточно, чтобы разогнать все еврейские организации, объединения и общества, закрыть еврейские газеты. Начался открытый, откровенный государственный антисемитизм. Евреев увольняли с работы, ограничивали в приеме на учебу. Газеты орали о «проклятых сионистах», делающих подкоп под советские устои.

В сорок восьмом, еще до совещания в ЦК, в январе убили Михоэлса. Убили дико, подло — на энкаведешной даче.

Они, знавшие Соломона Михайловича, не поверили никаким газетным россказням. Уверены были: сделано все по указанию самого «верха». Именно в те скорбные дни пришла к выводу: Сталин — не просто антисемит. Сталин — убийца.

Чувствовала ли в те годы антисемитизм на собственной шкуре? Конечно. В десятом классе била морду Идке Фураевой. За «жидовку» била. Повод был ничтожный — обсуждали какого-то литературного героя. И вдруг Идка в ответ на ее реплику прямо так и заявила: «Ну ты, жидовка, будешь еще рассуждать…» Вначале опешила. Оцепенела. А когда поняла, рука со всей силой опустилась на Идкину физиономию. Никогда — ни до, ни после — ничего подобного не совершала. Теперь посмела. Такова была сила обиды, возмущенного человеческого достоинства.

Девчонки — это была женская школа — застыли в безмолвии. Она упала на парту и разрыдалась. Потом, ни у кого не спросившись, ушла. Думала, навсегда. Дома весь вечер и даже ночь обсуждали, что будет дальше: арестуют или нет. Куда идти работать без аттестата. Отдадут ли документы, если поехать учиться в Подмосковье. И все-таки где-то под утро Арон Маркович, который после разгона Еврейского театра работал электриком в домоуправлении, убедил, что идти в школу надо. Обязательно надо. Иначе — трусость. Признание, что виновата. А она ни в чем не виновата. Она защищала себя, честь народа, к которому принадлежит. Он вспомнил о ее погибших на фронте родителях. И она пошла. Каково же было удивление, когда увидела: девчонки держатся так, будто ничего не произошло. Идки в школе нет. Она не появилась и на следующий день: перевелась в другую школу. Финал их отношений оказался неожиданным. Они встретились через десять лет. Встретились и не прошли мимо. Сели в сквере. О былом — ни слова. Идка жила где-то на Севере. Приехала хоронить бабку, что воспитала ее. Она тоже была круглой сиротой…

Вспоминая эту историю, всегда анализировала: что толкнуло девчонку произнести подлые слова. Глупость? Дурость? Какие-то убеждения?

Случай не отразился на школьной карьере. Училась всегда хорошо. Особенно выделяли химик и математик. На медаль не рассчитывала, но иметь как можно меньше четверок была обязана. Был негласный конкурс аттестатов. Подрезали на сочинении. Но она не горевала. Знала, если «пятый пункт» не помешает, экзамены сдаст. Решили: поступать будет в химико-технологический. Начиналась «большая химия».

Она сдала все на «отлично» и даже сразу получила повышенную стипендию. Теперь тоже могла приносить в дом какие-то деньги. Рита заканчивала мединститут и работала сестрой в детском садике. Дора Марковна трудилась в своей мастерской. И даже Арон Маркович, несмотря на пенсионный возраст, не позволял себе расслабиться. Жизнь как-то налаживалась. Беды пришли позже. И все вместе.

Началось все с «дела врачей». Теперь уже мало кто его помнит, а она — все, до капельки. В январе пятьдесят третьего вдруг сообщили по радио и в газетах: врач Лидия Тимашук разоблачила «осиное гнездо» — врачебный заговор против кремлевских вождей. Хотели врачи — почти все еврейские фамилии — убить кремлевцев, ставя им неверные диагнозы. Рита, как только услыхала, сказала: ложь. Даже если один-единственный врач сошел с ума и мог это сделать, группа самых известных профессоров — никогда. Ложь. Они думали, кому и зачем это нужно. Риту на третий день после сообщения отстранили от работы, хотя по документам она была русской: Маргарита Александровна Пастухова. Но кагэбешница, работавшая в отделе кадров больницы, прекрасно помнила: мать Риты — еврейка. Рита предложила: будет работать без денег. Но ей сказали: уволена. Уволили и других врачей-евреев. Слухи, один страшнее другого, поползли по Москве. Евреев среди врачей Москвы было достаточно, и после первого шока люди начали жаловаться: лечиться-то стало не у кого. В больницах и поликлиниках врачебные места пустовали. И тогда после смерти Сталина дали обратный ход: в ночь с третьего на четвертое апреля пятьдесят третьего в «Правде» напечатали опровержение. Но чего стоило это трехмесячное «дело» врачам-евреям страны!.. Тюрьмы, болезни, смерти… Смерть пришла и в их дом. Дора Марковна молчала, но себя, свое еврейство считала повинным в несчастье Риты. И в конце апреля, двадцать пятого, в одночасье умерла. Умерла на работе. Сослуживицы рассказывали: на полуслове умерла. Только ойкнула. Было ей пятьдесят четыре. Они тяжело пережили смерть Доры Марковны, а она поняла: второй раз осиротела. Дора Марковна заменила ей мать.