Книга Дальний остров - Джонатан Франзен

Ну что же я окаменел?

Не знаю, в чем причина…

Как будто день стоит у нас

Святого ВАЛУНтина.

Внутри складной карточки — те же двое, но теперь они взялись за руки. У ног девочки мама беглым почерком написала свое имя: Айрин. Тут же — продолжение стишка:

Вот я немного подрасту,

Вот стану посмелее —

Быть ВАЛЕНТИНОЮ моей

Тебя просить посмею.

На ответном письме отца стоит почтовый штемпель: Фэрвью, Монтана, 14 февраля.

Во вторник, вечером

Дорогая Айрин!

Прости, что оставил тебя без карточки в день святого Валентина; я помнил, но, после того как в аптеке мне сказали, что у них валентинок нет, немножко глупо было бы спрашивать в продовольственном магазине или в скобяной лавке. Я уверен, впрочем, что про день святого Валентина здесь слыхали. Твоя карточка попала в самую точку — не знаю, намеренно это было или случайно; по-моему, я писал тебе про наши трудности с камнем — то бишь со щебнем. Сегодня наш запас щебня совсем иссяк, остается только самому окаменеть или превратиться в валун; пока не привезут, нам здесь нечем заняться. Когда работает подрядчик, у меня и так дел немного, а сейчас их и вовсе нет. Сегодня прошелся до моста, где мы трудимся, просто чтобы убить время и размять ноги; это не так близко — примерно четыре мили, да еще и ветер дул сильный. Если утром товарняк не привезет щебень, буду сидеть тут сиднем и читать философию; не слишком честно, конечно, так проводить время и получать за это деньги. Других занятий тут и нет, разве только сидеть в холле гостиницы и слушать местные сплетни: пожилым людям, которые любят сюда захаживать, есть, конечно, что порассказать. Ты получила бы удовольствие, ведь представлен очень даже широкий срез жизни — от местного врача до городского пьяницы. Причем последний, пожалуй, интересней всех; я слышал, он в свое время преподавал в университете Северной Дакоты, и он действительно производит впечатление человека очень образованного, даже когда напьется. В выражениях тут обычно не стесняются, примерно такой язык взял за образец Стейнбек, но вот сегодня вечером пришла большая, толстая женщина, пришла и расположилась как дома. Все это наводит на мысль, что мы, жители больших городов, ведем очень отгороженную жизнь. Я-то вырос в маленьком городке и чувствую себя здесь как дома, но все же, кажется, смотрю сейчас на вещи не так, как они. Я потом тебе еще про это напишу. Надеюсь вернуться в Сент-Пол в субботу вечером, но не могу сейчас в этом ручаться. Позвоню тебе, когда приеду.

Со всей любовью, Эрл

Незадолго до этого моему отцу исполнилось двадцать девять. Неизвестно, как моя наивная, оптимистичная мать восприняла тогда это письмо, но вообще-то, думая о ней, какой я ее знал, могу сказать, что письмо совершенно не соответствует тому, чего она, вероятно, ждала от предмета своих романтических чувств. Милый каламбур ее валентинки воспринят буквально — как намек на перебои с поставками путевого балласта? Она, которую всю жизнь передергивало от воспоминаний о гостиничном баре, где ее отец работал барменом, получила бы удовольствие от разговора с городским пьяницей, который не стесняется в выражениях? Где нежные слова? Где мечты о счастливых днях любви? Моему отцу еще явно предстояло многое узнать о своей суженой.

Я, однако, вижу, что его письмо наполнено любовью. Любовью к моей матери, конечно: он пытался раздобыть для нее валентинку, он внимательно прочел ее открытку, он хотел бы, чтобы она была рядом, он делится с ней мыслями, он посылает ей всю свою любовь, он обещает позвонить, как только вернется. Но и любовью к широкому миру: к разнообразию живущих в нем людей, к малым и большим городам, к философии и литературе, к добросовестной работе и честной оплате, к разговорам, к размышлениям, к долгим прогулкам в ветреную погоду, к тщательному выбору слов и грамотному их написанию. Письмо говорит мне о многом, что я любил в отце, — о его порядочности, уме, неожиданном юморе, любознательности, добросовестности, сдержанности и чувстве собственного достоинства. Лишь когда я кладу рядом с письмом мамину валентинку с ее большеглазыми детишками и сосредоточенностью на чувствах в чистом виде, мне приходят на ум десятилетия взаимных разочарований, которые мои родители пережили после первых лет полузрячего блаженства.

На склоне лет мать жаловалась мне, что мой отец никогда не говорил ей, что любит ее. Допускаю, что формально это так, что она никогда не слышала от него этих трех волшебных слов, — я, по крайней мере, точно не слышал, чтобы он их произносил. Но он их писал — могу это засвидетельствовать. Я не один год набирался храбрости прочесть их старую переписку, и объясняется это среди прочего тем, что первое же отцовское письмо, на которое я бросил взгляд после смерти матери, начиналось с нежного уменьшительного «Айрини», ни разу не слышанного мной от отца за все тридцать пять лет нашего общения, и заканчивалось — этого я уж никак не мог вынести — признанием: «Я люблю тебя, Айрин». Это было совершенно на него не похоже, и я засунул письма в сундук на чердаке у брата. Много позже, когда я снова их достал и смог-таки все прочитать, я обнаружил, что отец признавался ей в любви десятки раз, этими самыми тремя волшебными словами, как до, так и после их женитьбы. Возможно, однако, он даже тогда не способен был произнести эти слова вслух, и, возможно, поэтому мама не помнила, чтобы они вообще от него исходили. А может быть, письменные признания выглядели в сороковые годы такими же странными и нехарактерными для него, какими они кажутся мне сейчас, и в маминых жалобах отразилась некая глубинная истина, ныне скрытая под нежными словами его писем? Может быть, виновато отвечая на ее послания с их натиском чувств («Люблю тебя всем сердцем», «С такой любовью, что ах» и тому подобное), он считал себя обязанным изображать, со своей стороны, романтическую любовь или хотя бы пытаться ее изображать, как он пытался (не слишком усердно) купить валентинку в Фэрвью, штат Монтана?

«Both Sides Now» в исполнении Джуди Коллинз была первой эстрадной песней, которая крепко во мне засела. Когда мне было восемь или девять, она очень часто звучала по радио, и слова о признании в любви, сделанном «вслух, не таясь», соединившись с действием, которое производил на меня голос Джуди Коллинз, дали тот результат, что «я люблю тебя» получило для меня главным образом сексуальный смысл. Пройдя через семидесятые, я в конце концов стал способен при редких наплывах чувств говорить братьям и многим своим лучшим друзьям мужского пола, что люблю их. Но в младших и средних классах эти слова значили для меня только одно. Я хотел прочесть «Я люблю тебя» в записке от самой привлекательной девочки класса или услышать, как она мне это шепчет в лесу на школьном пикнике. За те годы девочки, которые мне нравились, только пару раз говорили мне это или писали. Но когда такое случалось, это был чистый адреналин. Даже после того, как я поступил в колледж, прочел Уоллеса Стивенса и увидел в стихотворении «Le Monocle de Mon Oncle»,[33]как он высмеивает людей вроде меня, неразборчиво ищущих любви: