Книга Взлетают голуби - Мелинда Надь Абони

Это твой друг? – спрашивает Глория, трепеща голубыми веками. Я должна тебе отвечать? И убираю листок, я едва могу дождаться, когда смогу позвонить Далибору, и живо представляю, как на другом конце провода прозвучит его голос, целый день я пытаюсь вспомнить, как он выглядит, какого цвета у него глаза, темные или светлые? лоб у него – высокий? нос – узкий или приплюснутый? Но ничего, ничего не мог у вспомнить. Бастич, произносит он, потом повторяет снова и снова, потому что я лишь дышу в трубку и молчу, как рыба, алло, алло, а я мучительно размышляю, сколько пройдет дней, пока я наконец отвечу, но где там, и дня не проходит; это я, шепчу я в трубку пару минут спустя, стоя в телефонной будке, и голос мой звучит на удивление бесстрастно, может быть, потому, что меня отрезвляет скверный запах в будке. Если хочешь, давай встретимся, сразу предлагает он.

Моя родина при смерти, говорит он, а я – беглец; ты – беженец, поправляю я, и он смеется, опять демонстрируя свою щербинку.

Скамейки тут, смотри, целые, не разбиты пулями, даже со спинками. Может, сядем?

Мы сидим на скамейке у озера, между нами – истрепанный словарь, но он нас не разделяет, а связывает; мы стараемся убедить себя, будто противоположного берега нет, будто перед нами до горизонта сплошная вода, морская даль, the sea, море, которого Далибору так не хватает, что он просыпается по ночам, чувствуя вкус соленого воздуха на языке (о, это прекрасное слово на его языке: more), он рассказывает мне о море у Дубровника, я рассказываю ему о своей реке, я никому еще о моей реке не рассказывала, говорю я ему, а он своими удивительно красивыми пальцами водит по моему лбу, эти крохотные морщинки у тебя на лбу – как струйки в реке, говорит он мне, его пальцы не спешат покидать мой лоб, руки у тебя такие белые, совсем не жилистые, а сильные, говорю я ему, все-таки надо искупаться, говорит он, хотя my fantastic body[57]терпеть не может пресной воды (я буду рассказывать Номи про Далибора все-все, до мельчайших подробностей, и о том, что он говорит my fantastic body, а в это время так по-детски улыбается, что от его гордого высокомерия и следа не остается, и видно, что это просто трогательная наивность, а волосы у Далибора густые, как у дяди Пири, глаза такие чистые, что мне все время хочется в них смотреть, взгляд, какого я уже давно не встречала), он белокожий, не может быть, чтобы у него были волосатые ноги, а тем более спина; я жду, когда он начнет раздеваться, как бы между прочим расстегнет рубашку, не переставая курить свою сигарету без фильтра, я жду, когда он скажет: ну давай же, не будь такой застенчивой, раздевайся, я даже верю, что он взглядом может гипнотизировать лебедей, заставив их всех подплыть ближе и смотреть, как мы купаемся, я даже не удивлюсь, если он попросит небо задержать наступление вечера, чтобы тела наши плавали в золотисто-румяном сиянии заката; Далибор встает со скамьи, закатывает штаны, делает несколько шагов к кромке воды, я же смотрю на «беглеца», как он, низко нагнувшись, ищет плоские камешки, распрямляется, замирает на какое-то мгновение, словно бегун в ожидании выстрела стартового пистолета, потом сильным броском бросает камешки над поверхностью воды, и они, на долю секунды касаясь этой поверхности, отскакивают от нее и летят дальше, а я ломаю голову, как описать звук, который издают отлетающие от воды камни (можно ли слышать воздух, ощущать скорость полета в воздухе, резкий и звонкий щелчок, когда галька касается воды? – пружинящий звук, так, наверное, можно это назвать, всплеск энергии, выделяющейся при соприкосновении воды, воздуха и твердого тела, хотя в физике я всегда была дура дурой), Далибор в подвернутых штанах оборачивается ко мне, в руке он держит гальку, посмотри, может, этот камень драгоценный, precious? – как ты думаешь, что-нибудь изменилось бы, если бы этого камня не было? Ну и вопросики у тебя, отвечаю я. Ладно, забудь, говорит он и бросает камень высоко в воздух, расскажи что-нибудь о себе, о своей родне в Воеводине, знаешь, я как-то был в гостях у приятеля в Нови-Саде и сразу влюбился в этот город; галька с резким звуком падает на каменистый берег. Нови-Сад я не знаю, моя семья живет в маленьком городке, примерно в часе езды от Нови-Сада, но у меня есть сестра, которая там живет, она работает на радио, больше я ничего о ней не знаю, вообще мы почти не знакомы, она мне сестра по отцу, говорю я, half-sister. Half? – и Далибор садится рядом со мной, совсем близко, я чувствую запах его пота, да, дочь отца от первого брака, говорю я. Ну и что, говорит Далибор, сестра или не сестра, это тебе решать. Я чувствую себя такой глупой рядом с тобой, говорю я ему. Это не моя проблема, отвечает он, и мы одновременно поворачиваемся друг к другу, он гладит ладонью мое лицо, бормочет что-то на своем языке.

Я о своей семье знаю немного, говорю я и показываю пальцами, как мало. Who knows much?[58], говорит Далибор, расскажи, что знаешь.

Три недели назад сестра матушки, тетя Ицу, прислала нам письмо; о, стало быть, оно дошло! – замечает Далибор. Она пишет: когда надо получать пенсию, часами приходится стоять в очереди, а в феврале пенсии хватило разве что на одно яблоко. Яблоки у нее, слава Богу, свои есть в кладовой, а про яблоко она пишет только для того, чтобы мы видели, чего стоят эти деньги, то есть совсем ничего не стоят, не годятся даже на то, чтобы подтереться, потому что бумага слишком толстая. И нулей там столько, что уже места не хватает на купюре. Есть люди, которые зарабатывают деньги, или, вернее, еду, тем, что в очередях стоят. Займут очередь и, когда она подойдет, продают тому, кто больше заплатит, за три яйца, за хлеб или хоть за что-нибудь, а если согласятся взять деньгами, то стараются их как можно скорее истратить, купить что-нибудь, пускай совсем ненужное, бульонный порошок, пуговицы, прищепки, кусок ткани, все равно, главное – сразу избавиться от денег, так что денег, можно сказать, у них и нет, практически все добывают без денег, съестного, правда, пока кое-как хватает, зато нет бензина, землю опять пашут лошадьми, нет мазута, нет угля, чтобы печь топить, а зима нынче холодная, за дровами люди ходят в лес, что на берегу реки, это вообще-то запрещено, да кто в такие времена думает о запретах. Хуже всего, однако, страх, что мужчин заберут в армию, Бела уже получил повестку, Чаба – тоже (Бела – мой двоюродный брат, Чаба – муж Чиллы, объясняю я), Бела пока прячется у одного своего приятеля, на работу не ходит, а Чаба убежал за границу, в Венгрию. Чилла живет, как многие женщины в эти страшные времена, приходится на гроши растить близнецов, сама она, то есть тетя Ицу, мало чем может ей помочь, потому что дядя Пири следит за каждым ее шагом, прямо как цепной пес, такой злобный (и я рассказываю Далибору историю Чиллы). Да и что еще писать? – прошел слух, будто молоко подорожает, а тем временем подорожал хлеб (отвлекать внимание – это они научились, в этом они мастера, замечает Далибор), многие родители не могут посылать детей в школу, не на что купить автобусные билеты, школы стоят полупустые; совсем мы стали бы темными, пишет тетя Ицу, если б уже не были дураками.

Всегда тяжелее всего приходится тем, кто ни в чем не виноват, говорит Далибор, указательным пальцем гладя ямку у меня на ключице, через десять лет мы будем знать обо всем этом куда больше, но будет поздно. Знание, уроки истории – все это чепуха.