Книга Все могу - Инна Харитонова

Это жестоко, думала она, получить в подарок бриллиантовые серьги и цветы за то, что ты родила целого ребенка, за то, что ты мучилась и терпела унижения. Гости толпились возле Лизочки, кто-то дергал ее за ножку, кто-то за ручку, Ольга заглядывала ей в рот, будто кобыле, и целовала попеременно то ее попу, то ее щечки, а Таня сидела на диване и читала газету. Тот интерес, который все поголовно испытывали к ее ребенку, она не разделяла. Заботило ее другое. Что живот стал страшным, полосатым, отдельными кусками свисающим; что бедра, и без того не худые, расширились еще больше; что руки отекают и ноги болят строго по синеве вспученных вен.

Передавалось ли Лизе настроение матери? Все процессы метафизической связи ребенка и его родителей были настолько непонятными, что и говорить об этом не стоило. Но Лизочка старалась проявлять столько проницательности по отношению к матери, что не заметить этого было нельзя. Она практически не плакала, хорошо кушала и часами сама себя занимала детской бессмысленной игрой. Перебирая пальчиками цветные погремушки, дергая за помпоны пинетки, пуская карасики слюнок, она самостоятельно проживала те часы между первой в жизни обязанностью кормления, сна и купания, чем быстро вернула если не любовь, то большое мамино расположение. Она открыто и чуть дурашливо улыбалась всем, кто проявлял к ней хоть малейший интерес. Она научилась смеяться в полный голос задолго до того, как предписано это неонатологами, и вполне заслуженно получила второе имя Солнышко.

Ничего солнечного, кроме ежедневной беспочвенной радости, в Лизочке не находилось. Темноволосая, излишне раскормленная, с умными черными глазками, она больше походила на зверька норки и росла с постоянным опережением своего детского графика, спешно вырастая из памперсов, комбинезонов и шапочек.

Лизочку любили все общие знакомые. Ведь была она первой дочкой, первой внучкой, первой племянницей и первой крестницей. Когда остальные ровесники Павла только подумывали о детях, здесь наличествовала здоровая младенческая единица женского пола, к тому же еще покладистая и жизнерадостная. В дом текли бесконечные подношения и подарки, женщины добровольно записывались в няньки, а Таня, замечая популярность дочери, использовала ее в своих целях. Не особо утруждая себя материнством, она занялась собой. Стала ходить в бассейн, на массаж и на аэробику. Паша ежедневно бегал на молочную кухню и возил дочку, когда требовалось, в поликлинику. Очереди и скопление народа пугали Танюшу, и она предпочитала отсиживаться дома, благо Лизочка почти не болела, время от времени страдая то животиком, то сопельками. Когда последние водянистые капли из щедрой когда-то на молоко груди упали в Лизин ротик, Таня и вовсе обрадовалась. Была в этом конченом лактационном периоде независимость и тень девической юности, которая подхлестывала Таню ностальгией и почти забытой свободой, трансформировавшейся в необязательность почасового вкладывания неудобной круглой груди в рот малышке.

Разводить молоком порошковую кашу оказалось куда проще, хотя Лизочка, будто огорчившись на отсутствие материнской еды, объявила поначалу голодовку и даже принялась орать на весь дом требовательно и особо звонко. Паша, подумав, привез все магазинные смеси, и пока, не испробовав по ложке с десяток, Лиза не остановилась на одиннадцатой, спокойствия дом не видел. «Наука целая их накормить», – с гордостью добытчика обнимал Паша жену. Таня сторонилась, выскальзывала и занимала себя несрочным делом мытья посуды или стирания пыли. Супружеская постель оставалась наполовину пустой.

Уже, казалось бы, давно смылась зеленка и зажило все то, что мешало думать о полноценном супружестве, но поначалу Таню останавливал страх перед, как ей придумалось, обязательной болью. На смену страху пришла стыдливость располневшего и некрасивого тела, потом усталость, бессонные ночи прорезываемых зубов, а потом и наркотик полноценного сна, не растревоженного пылкостью любовных утех.

Танина подруга Ира настойчиво советовала молодой матери пересмотреть свои взгляды на интимную сторону бытия. Приводила аргументы каждый другого красочнее и убедительнее, и чем сильнее росло превосходство ее точки зрения, тем становилось Тане противнее. Умом понимала она, что отдаление от мужа растет день от дня, и прислушивалась к себе: правильно или нет поступает она, что томит Пашу, еще не растравившего отмеренный потенциал того мужского, что не дает забывать женщине о том, кто есть она на самом деле.

Паша старался как мог. Приносил фильмы с содержанием настолько бесхитростным и откровенным, что делалось тошно. И ни один из них не возбуждал его жену и даже, по наблюдениям, еще больше отдалял ее от того исступления, за которым где-то внизу согревалось страстное желание. Ему, в равной степени озадаченному работой и семьей, не хватало дня ни на что. Мелькала мысль, что не мешало бы завести любовницу, неприхотливую, без претензий и обязательств. Но даже на такие, пусть и урезанные до минимума физиологической близости, отношения требовалось время, которого не было и быть не могло. Паша постоянно раскачивался, то склоняясь в сторону работы, то к интересам семьи, потерявшей свое истинное предназначение и названной теперь «общий дом».

В этот дом – огромную квартиру – приходил он поздними вечерами: когда ужинал, когда сразу ложился спать. Всегда был готов завтрак, по углам не сбивалась пыль, рубашки по-прежнему хрустели накрахмаленными воротничками и манжетами, но что-то ушло, и даже первые счастливые слова доченьки это «что-то» не заменяли.

По выходным, когда полно было дома друзей и родственников, старался Паша уезжать. Только для Иры и для ее подросшей дочери Анечки делал исключение. Напоминали они ему о лете и лагере, о той Танюше, которая встретилась ему в солнечном Крыму и которую он не переставал любить до сих пор. Глядя на Анечку, которая вытянулась и еще больше похудела, думал он, что пройдет не так уже много лет, как и их Лизе придет час заканчивать школу, выходить замуж и трепать нервы родителям долгими ночными прогулками.

С годами утратила Аня детскую непосредственность, стала зажатой и молчаливой. Паша замечал, что комплексует она из-за своего роста, гордого и вовсе не сутулого, но слишком непопулярного в ее возрасте. Весь день могла просидеть Аня с Лизой, играя с ней в не по годам взрослые игры.

Поражало Пашу, какой стеснительной стала Ирина девочка. Когда он в шутку подбрасывал попеременно то ее, то крошку Лизу, обеими руками держалась Аня за подол своего платья, всем своим видом показывая, что если дядя Паша углядит лоскутик трусиков под ним, то она сильно огорчится.

Аня находилась в том промежуточном возрасте, когда куклы ее не интересовали, а других девических пристрастий у нее пока не образовывалось. Спорт и музыка были заброшены, и целыми днями была предоставлена Аня самой себе и сама для себя совершала теперь собственные открытия взрослого мира.

Отведя взгляд от Анечки, хотелось Паше кидаться к зеркалу и искать в лице отметины времени. Находились они больше в волосах, к вискам поседевших, но и это было лишь подтверждением чрезмерной рискованности современного бизнеса со всеми «черными четвергами», бартерными ценами и новыми таможенными законами.

Субботняя баня подытоживала дела недельные. К вечеру ближе встречался Паша с братом и ехал париться по всем законам банного искусства. Долго выбирал веник из дубового и березового, иногда останавливался на липовом, ценя его особенно зимой. Для каждого веника должно было быть у него специальное настроение. Банное искусство стало единственной, полностью изученной Пашиной наукой. Входил он в Краснопресненские бани с уверенностью и только здесь мог чувствовать себя с братом, не искушенным в парильном деле, на равных и с позиции доки укорял того за послебанное пиво, попивая чай из термоса. Двадцать четыре травки, присланные из деревни, дымились ароматами луга и леса, сверху плавал крепкий боярышник, не спешивший развариваться и падать на дно, а братья сводили дебет и кредит своего экономического благополучия, выводя столбики цифр на запотевшем стекле банной перегородки.