Книга Все могу - Инна Харитонова

Заглаживал свою несуществующую вину Саша уже без советчиков. Привез он Руфе черного щеночка карликового шпица. Сучка была высокопородистая и оттого дорогая и имела, по обыкновению, уже и имя. На черный комочек под именем Беллочка Серафима обижаться не могла никак, как и не могла больше встречаться с Сашей, роман с которым явно и давно требовал развития. Это она знала точно, но ходу тому самому развитию не давала, предпочитая просто оборвать отношения. Потом, правда, жалела и даже корила себя за никчемную робость сорокалетней женщины, но до истерик не опускалась, вымещая неизрасходованный, от природы малый запас нежности на Олиных мальчиках да на капризную Беллочку.

В этих заботах прошла ее жизнь, как она сама считала, удачная. А про жизнь иную читала она в романах и приучила к тому и Олю, юношеские страсти которой так удачно полегли промеж заложенных страниц бесчисленных томов.

Кончина легкая, в подтверждение ощущений самой покойницы про благое земное существование, напугала Ольгу поболе ночных кошмаров. Начав заново, по второму уже разу «В лесах», лениво двигалась она с листа на лист. Фима слушала молча и вроде бы даже изредка кивала. Ольга, устав читать, потянулась поправить тетке подушки, с которых она покорно съехала прямо в руки племяннице. Покорность и проворность движения объяснялась бездыханностью Фиминого тела. Страдая от одного страшного недуга, преставилась она от другого, который и избавил ее от предполагаемых мук медленного иссыхания.

Два дня до похорон пребывала Ольга в состоянии близком к помешательству. Причина расстройства крылась намного глубже, чем могло казаться. Стало ей чудовищно одиноко. Потеряв с Фимой не только тетку и наперсницу, но и бескрылого ангела-хранителя, она чувствовала кругом себя пустоту, которая не могла заполниться ничем. Наверное, первый раз за многие годы Ольга растерялась. «Я же больше никому не нужна. – Сознание приходило явно несвоевременно, но зато точно. – Я не нужна уже детям и тем более их женам. Я не нужна внучкам, потому что я не могу дать им ничего. Ведь материальные блага у них есть, а любви я к ним не питаю. Я не нужна даже Богу, потому что в Него я не верю». «Мой бег Бог. Мой Бог сник, как съеденный наполовину бублик». Маяковский врезался цитатами в Ольгины размышления как нельзя дословно, отчего не покидало ее чувство жестокости происходящего. Не тревожась потерями ранее, эта первая серьезная утрата повергла ее в подкожный ужас, который не отпускал ни днем ни ночью.

Спасал только Степан Кузьмич, по такому случаю приостановивший изобретательский процесс. Очнувшись моментами, вкладывала Оля свою голову в его руки, изъеденные растворами, порезанные шрамами с неизменными синяками на ногтях и черным штрихами кожного узора. Тихо плакала. Он гладил ее по волосам, плечам, шее, пытаясь вспомнить и отыскать то место, с прикосновением к которому делалась его жена когда-то мягкой и податливой, отпускала тело на волю и придвигалась к нему. Степан Кузьмич искал, но не находил этого места и повторял медленно, как ребенку: «Ты не горюй, Олюшка. Не плачь. Жизнь-то она правильно придумана. Ты вон слезы-то утри, меня послушай». Ольга приподнималась, смотрела мужу в глаза и снова заливалась: «Я не нужна никому. Слышишь, никому! Одна я!» – «Так это ж хорошо как, Олюшка. Хорошо, моя ягодка, зоренька моя ясная, а ты все в толк не возьмешь. Когда ты не нужна-то никому, значит, на деле-то выходит, что и не обязана-то ты никому, не должна ничего никому и чиста ты перед всеми. И перед миром праведным, и перед ночью черной. Значит, свободная ты, как ветер в поле среди лета, и свобода твоя не лишняя, не лукавая, а настоящая. Вона как бывает. Видать вон, судьбинушка твоя тебя так развернула, а ты кажилишься да слезы катишь вместо того, чтоб спокойствовать». Слова эти неуклюжие до Ольги доходили плохо, потому и повторял Степан Кузьмич их по нескольку раз за день, как только видел, что жена его переставала моргать и закатывала глаза внутрь себя. И каждый раз все больше нараспев повторял то, что Ольга постепенно начинала осознавать и во что все-таки не верила. Сбивали ее с толку и распев, и сама родная речь мужа, давно забытая и променянная на московский научный и технический диалект. Но зерно истины сверкало для Ольги среди плевел всего сказанного и вместо спокойствия будило в ней мысль признаться про Бореньку. Мысль эту гнала она дальше, от страха, от вечной виноватости перед Степаном Кузьмичом, от того, что тетка, будь жива, явно бы расстроилась от такого всплеска внезапной сентиментальной правдивости племянницы.

А сентиментальность и глубокое спокойствие овладевали Ольгой все больше, когда вела она свой взгляд по кругу поминального стола: по Бореньке, его прозрачной жене, по их дочке, грудной, долгожданной и еще совсем несмышленой. По Павлику, с неизменно оттопыренной нижней губой, по независимой Татьяне с шестилетней девочкой, чуть полноватой, явно в сына, но все же симпатичной девочке. Минувшие дни расстройств Фиминой смертью уступили место материнской гордости за большую благополучную семью.

11

День рождения Таниной дочки Лизочки выпал на воскресенье. Еще оставался в душе осадок после похорон Серафимы, но праздничное ожидание брало вверх. Те хлопоты, что достались Татьяне в этот день, были ничуть не обременительными, и гости, которых ждали назавтра после обеда, были немногочисленными.

Вся суета предпраздничного дня кончалась усталым вечером, когда расходились спать домашние, и Таня оставалась одна, в большой белой кухне и одновременно столовой, среди красоты мебели, могущества бытовой техники и невыветрившегося запаха жареного лука и вареных яиц. Особенно не любила она запах яиц, но с годами свыклась и только с улыбкой вспоминала, как ее, кормящую мать, выворачивало наружу от этого гастрономического аромата.

Таня не делила, как многие из матерей, жизнь до Лизочки и после. Единственной и неоспоримой вехой ее было замужество, а Лизочка стала дополнением к супружеству.

Паша забирал Таню из роддома вечером, когда и не ждала она его, только с трудом вставала с кровати и подходила к незашторенному окну. Улица продолжала жить, мигая светофорами, скрипя тормозами машин, и среди потока легковушек все выглядывала Татьяна свою, вишневую. Наклонялась к спящей Лизочке, поправляла на ней байковую шапочку, не по размеру большую, с уродливым рисунком и атласными завязанными ленточками. «Не едет за нами папа», – комментировала она дочке свои огорчения. Лизочка тянулась, морщилась, причмокивала голым ртом и продолжала спать. Последний осмотр дежурного врача Таня игнорировала. Просто не вернулась в кровать, не задрала казенной сорочки до пупка и не обнажила сокровенных мест акушерскому взгляду. Ей и так становилось противно только от одной той мысли, что все, вплоть до ляжек, вымазано у нее там зеленкой, будто меткой, расплывчатой и небрежной на белой коже нежных складок.

Нарумяненная, напомаженная, во всем чистом и новом гуляла она по роддомовским коридорам, заглядывала в чужие палаты, брезгливо осматривала встреченных рожениц. Когда приехал Паша, была она уже взбешена и даже Лизочку нести сама не захотела, отдала медсестре. Так они и спускались вниз, каждый к чему-то неизведанному: Таня к материнству, Лизочка к семье, а медсестра к очередным подаркам. Покружив перед Пашей нарядным конвертом с дочкой, отдала медсестра его обратно Тане, которой ноша ее собственная так отяжелила руки, что с трудом справилась, чтобы не уронить малышку. Радости не было, и скучать она не скучала, а молча поцеловала мужа, села в машину и поехала домой.