Книга Русский роман - Меир Шалев

«Это для свадьбы, — ответил Биньямин. — От моей мамы для моей свадьбы».

Он открыл кошелек и достал из него фотографию. «Папа, мама, Ханна, Сарра, — называл он, указывая пальцем. — Мама дала мне платье».

Мать Биньямина, светловолосая высокая женщина, сидела на стуле, ее дочери, обе в одинаковых платьях, стояли рядом. Отец, невысокий и худой, коротко стриженный, с солдатскими усами, стоял позади.

Эфраим, оставшийся без матери, и Биньямин, которому предстояло вскоре потерять всю семью, стали задушевными друзьями.

«Их голоса все еще звучат в моих ушах. Голоса двух моих учеников. Быстрый говорок Эфраима, басовитое, в нос, косноязычие Биньямина. Голос твоего пропавшего дяди. Голос твоего погибшего отца».

14

Однажды, поздней зимою, рыловская Тоня тайком прокралась на пасеку Хаима Маргулиса. После гибели маленькой дочери под копытами коровы Тоня родила сына, которого назвали Дани. Из-за молчаливости отца ребенок заговорил только в пятилетием возрасте, и ненависть Тони к мужу росла, как поднимающаяся стена. Большую часть времени Рылов проводил в огромном тайнике, в сточном колодце коровника, где у него были собраны невообразимые запасы оружия. Запах перебродившей коровьей мочи и динамита шел от него даже после того, как он долго скребся наждачной бумагой, и Тоня затосковала по сладким медовым пальцам.

Она спряталась среди японских слив «сацума» на участке Якоби и издалека подглядывала за любимым. В своей громоздкой защитной одежде он казался ей симпатичным медведем. Готовясь к выпасу своих крылатых коров, Маргулис перетаскивал ульи с одного места на другое, подсчитывал даты цветения и обдумывал будущие смеси ароматов. Низко пригнувшись, Тоня проскользнула за его спиной к рабочему сараю и вошла туда следом за пчеловодом. Он все еще оставался в тяжелой маске из сетки и ткани и потому не заметил ее.

Маргулис снял с полки улей, открыл его и стал внимательно проверять соты. Тоня видела его сосредоточенное и счастливое лицо. Он вытащил одну из восковых пластинок, окруженную взволнованно гудящим шаровым облаком рабочих пчел, стряхнул их обнаженной рукой, и лицо его засветилось. Дрожащими руками он положил на стол двух пчел, сцепившихся друг с другом в схватке, и разделил их с помощью двух спичек. Пчелы тут же снова набросились друг на друга, и он снова разделил их спичками. Так продолжалось, пока они не обессилели. Тогда он переложил их в специальную банку, в которой их разделяла стеклянная перегородка, повернулся, чтобы снять и положить на место маску, и попал в жаркие объятия Тони, которая стояла за его спиной.

— Тоня! — в ужасе прошептал Маргулис — Ты сошла с ума? Среди бела дня? Твой муж меня пристрелит. — Он решительно оттолкнул ее от себя, усадил на стул и стал угощать медом.

— Почему ложечкой, Хаим? Почему не как раньше? — капризно замурлыкала Тоня.

— Ты только что видела мой самый большой секрет, — словно не расслышав, улыбнулся Маргулис. — Примирение двух пчелиных цариц.

Тоня попыталась было вернуть его внимание к их собственному примирению, но Маргулис посмотрел на нее невинным голубым взглядом и увлеченно продолжал.

— В каждом улье есть только одна царица, — объяснял он, будто читая лекцию. — Это непреложный закон. Она определяет, сколько пчел будет в улье. Но перед началом весеннего цветения мне нужно как можно больше рабочих пчел.

— Ты говоришь, как заправский капиталист, — улыбнулась Тоня сквозь слезы.

Но Маргулис словно бы не расслышал ее шутку и не заметил ее муку.

— Я жду, когда появляются новые царицы, — продолжал он, — и, когда они набрасываются друг на друга, я их разделяю спичкой или щепочкой, медленно-медленно, очень терпеливо, пока они не устанут от драки и согласятся жить рядом и откладывать яйца в одном улье. Таким способом я получаю вдвое больше рабочих пчел, а значит — вдвое больше меда. Ты предпочла его, Тоня, так что сейчас тебе остается есть то, что ты сама себе наварила.

— Но при чем тут это, Хаим? — прошептала она, мягко выговаривая его имя, потому что думала о его медовых пальцах. — Зачем ты рассказываешь мне об этих пчелах?

Но Маргулис уже вернулся к своим дерущимся царицам и с бесконечным терпением принялся разделять очередную пару пчелиных маток, схватившихся не на жизнь, а на смерть, медленно успокаивая их тихими словами, и Тоня вышла из времянки, снова проскользнула через сад Якоби и побрела под небом цвета расплющенной серой жести, слыша одни лишь свои сдавленные всхлипывания да чавканье собственных сапог, которые то погружались в грязную жижу, то высвобождались из нее с тошнотворным чмокающим звуком.

Полускрытая густыми рядами кормовой капусты и первым цветением фруктовых деревьев, она пересекла участки ближайших соседей и тут увидела Эфраима и Биньямина, которые кружились в медленном вальсе среди валенсийских апельсинов. Вернувшись домой, она рассказал об этом мужу.

Рылов поспешил к дедушке. Его встревожили не возможные «отношения» между двумя парнями, а факт внедрения буржуазных танцев в ткань нашей трудовой и творческой жизни. Однако слух просочился, и в деревне начали поговаривать.

— Он просто учил меня танцевать, — оправдывался Эфраим, стоя перед семейным столом. — Я читаю ему стихи Пушкина и учу запрягать этих сдуревших рыловских лошаков, а он в обмен учит меня слушать музыку.

— Это не тот парень, который поймал Эстер, когда она упала с крыши? — спросил дедушка.

— Я не упала, — сказала мама. — Я спрыгнула ему в руки.

— Привел бы ты при случае своего Ионатана[78]к нам домой, чтобы мы могли с ним познакомиться, — предложил дедушка.

Ривка Пекер, дочь деревенского шорника, которая тогда только начала гулять с Авраамом, насмешливо выпятила толстые губы, а сам Авраам обозвал Эфраима и Биньямина «Штраусом» и «Матильдой», за что был немедленно награжден мокрой селедкой, сунутой ему за шиворот под рубашку.

«Я пригласил его к нам на ужин в канун субботы, — объявил Эфраим назавтра. — Он ест все, что подают».

Авраам начал чихать уже за несколько минут до прихода Биньямина, и все заулыбались, поняв, что «йеке» несет букет нарциссов.

Моей маме было тогда восемнадцать лет. Она с детства готовила для всей осиротевшей семьи. Теперь она с любопытством рассматривала рыловского «недотепу», который умело управлялся с ножом и вилкой, но почему-то выронил собранные в вади цветы прямо на белые носки, которые она надела специально к его приходу. Ее тело помнило силу его рук и теплое дыхание его рта на оголившемся животе. С того дня, как она упала с крыши в его объятья, они сталкивались много раз, но он всегда опускал глаза при встрече. От воспоминания о звонком раскачивании ее ног в колоколе платья у него мгновенно пересыхало во рту, и он боялся, что не сможет выдавить из перехваченного горла даже простое «Привет».