Книга Джампер. История Гриффина - Стивен Гулд

Как я уже сказал, мне очень хотелось, чтобы Генри все понял.

Понятное дело, я перестал ходить на карате. И какое-то время вообще не появлялся в Лондоне.

Это не значит, что я совершенно забросил борьбу. Я отрабатывал свои ката и купил дюжину макивари — досок для тренировки, которые вкапываются в землю. Я разнес их в клочья по всему Пустырю.

Постоянно нанося удары, я мог расправиться только с одной мишенью. Просто становишься напротив и лупишь себе, — кулаком, удар «ножом», локтем, а затем удары ногой — но я делал иначе.

Я начинал выпады, находясь в нескольких ярдах от мишени. Как в тот день, в Бирмингеме, когда врезал Уиксу, тому предателю с турнира. Замахнись, прыгни, врежь.

Я ободрал голень и руку, порезал кожу на костяшках, даже собственный нос расквасил. Я прыгнул слишком близко, вломив кулак в доску, но промахнулся, так что доска ударила в лицо меня самого.

В тот день я чуть было не сдался, но на следующий — вернулся на то же место со своим расквашенным носом.

Еще я купил один из этих солярных душей, из пластика, для кемпингов, и повесил с южной стороны на дереве в джунглях за Байа Чакакуаль. В зависимости от погоды, я мылся после полудня. Старался сильно не затягивать. Если было безоблачно, вода нагревалась до такой степени, что приходилось добавлять холодной. Закончив, я прыгал в Нору, чтобы заново наполнить сосуд холодной водой из источника, и вешал обратно, чтобы душ был готов на следующий день.

Кроме редких дождливых дней, моя идея работала прекрасно, а если очень было нужно, мылся и под дождем. Кругом ни души, а сквозь деревья открывался великолепный вид на Тихий океан. Но задерживаться не хотелось, комары кусали безжалостно, особенно в сумерки.

Я сел на поезд из Сен-Мало. Перед этим прыгнул на автомобильную парковку на корабле, обменял немного долларов в терминале и пошел пешком до станции. При себе я имел только деньги, пальто на два размера больше, да еще свой альбом для набросков плюс карандаши. Улицы заполняли туристы, и я бы замучился проталкиваться там с сумкой. Хотя я шел налегке, меня все равно несколько раз кто-то двинул чемоданом.

Такие путешествия не предполагали ни паспортного контроля, ни таможенников, ни вообще проверок. Я не был уверен, что они не оставили кого-нибудь наблюдать. Можно не сомневаться, что прежде всего наблюдение велось за домом кузена Гарольда, и я ссутулился в углу вагона, высматривая знакомые лица, зеленые плащи — кого-нибудь, кто выслеживал бы меня, но на меня обратили внимание лишь проводник и мои соседи по вагону — пожилая французская пара и нервный испанец, не говоривший ни по-французски, ни по-английски.

Как и я, он ехал в Париж и беспокоился, что сел не на тот поезд. Он говорил забавно, как мне показалось, пришепетывая по-кастильски, и хорошо меня понимал, так что немедленно начал задавать вопросы, на которые я не знал ответов. На протяжении всей поездки я служил переводчиком между ним и пожилыми французами, поскольку они как раз ответы знали и с удовольствием рассказали ему о пересадке в Ренне и названии ближайшей к его отелю станции метро. Еще они показывали фотографии своих детей и внуков. Испанец в свою очередь продемонстрировал нам карточки родителей, сестры и детей сестры. Через час путешествия до Ренна мое горло пересохло, а по-испански я говорил пришепетывая.

Французы сказали нам в Рене «о ревуар» и помогли моему испанскому другу найти его поезд. Он уехал, а мой поезд стоял еще два часа — будто в наказание за то, что я не забронировал заранее билет, а купил прямо перед отправлением. Садясь в свой поезд, испанец рассыпался в благодарностях. Я помахал ему и пошел обратно, испытывая одновременно облегчение и грусть.

В блинной в прилегающем к вокзалу квартале я съел «блюдо дня». Потом немного прошелся и порисовал. На поезд я сел заранее, нашел место, а после того как прокомпостировали мой билет, заснул на все два часа дороги в Париж.

Вокзал Монпарнас, — весь из стекла, — был заполнен людьми, спешащими в конце рабочего дня успеть на поезда, уходящие из Парижа. Все еще сонный, я отыскал туалет и осторожно прыгнул домой.

На сей раз туалет остался цел.

Поесть в Париже нетрудно, если окружающие убеждены в том, что ты француз, но как же долго тебя станут обслуживать, если вдруг выяснится, что ты иностранец! По-видимому, мое произношение улучшилось, да и подростки вокруг ходили в такой же одежде, что и я.

Я много рисовал — в основном, мосты над Сеной и интересные лица, если люди некоторое время сидели спокойно. Однажды в кафе я машинально принялся рисовать голову, не имея в виду никого конкретно, и получившийся абрис черепа, в особенности резкий переход ото лба к макушке, показался мне самому очень знакомым. Я продолжал штриховать, быстрее и быстрее, не в своей привычной манере, и мне вдруг удалось поймать его, это ощущение.

И тогда я понял, — это Кемп, ублюдок с бристольским акцентом, которого я видел в Сан-Диего, Оахаке и Лондоне. Я выдрал его рожу из альбома, руки сами рвались смять листок, но что-то меня остановило.

— Очень хорошо. Это ваш отец? — Официант, проходивший мимо, удивил меня своей репликой.

Я разозлился. Человек на рисунке вовсе не был на меня похож!

— Нет. Это плохой человек. Очень плохой. Точно — не мой папа.

Официант пожал плечами.

— Вот мой отец — как раз плохой человек, — и пошел дальше прежде чем я успел что-либо ответить.

Может быть, будь мой отец плохим человеком, я бы так по нему не скучал.

Уходя, я осторожно положил смятый рисунок в самый конец альбома.

Я стащил на стройке фанеру, шесть больших кусков, четыре на восемь, и прислонил их к стене в пещере. Другого способа повесить рисунки мне придумать не удалось. Известняк был почти всегда влажным и неровным, холодильник, маленькая двенадцативольтовая коробочка, плохо держала магниты. Я поставил листы фанеры стык в стык, насколько позволяла поверхность.

В пещере на другом конце забоя — как можно дальше от моей кровати — я решил разместить галерею злоумышленников. Она освещалась отдельной лампой с выключателем, в то время как остальные все были соединены меж собой.

Я начал с Кемпа.

Пробовал рисовать и других — ту женщину, что приходила в ночь убийства. Человека, которому я выстрелил в глаза из ружья для пейнтбола. Того, которому я отстрелил мошонку и еще бил прикладом. Но хоть я и запомнил голос той женщины, внешний облик ее стерся. Все мои попытки выходили похожими на комиксы — никакой связи с реальностью.

Здоровяк из Оахаки, которого я столкнул со скалы, удался. Я запомнил его перепуганный взгляд, когда он падал. Еще получился сеньор Ортис из ФАР, хотя я всерьез не относил его к «этим». Так, мелкая сошка. И еще у меня получился отличный набросок лица Матео, посыльного — таким я видел его в ночь Рождества, fiesta de Navidad.

«Они» чувствовали, когда я прыгал. Они были опасны. Я был им нужен мертвым. Наверное, и Ортису тоже, но тот не представлял собой смертельную угрозу.