Книга Зов лабиринта - Наталья Иртенина

Абориген притормозил в двух метрах перед Ди, не переставая верещать, как будто даже нараспев:

– …добро пожаловать, добро пожаловать, я тебя раньше не видел, ты новенькая? У нас здесь хорошо, тебе непременно, всенепременнейше понравится, меня зовут Уйа, это мое имя, правда же красивое? Такое благозвучное, напевное, прекрасно выражающее гармонию мира, его изысканную мягкость линий и красок, утонченную, идеальную природу вещей, освобожденных от грубой оболочки вульгарной материальности, которой подвержены эти несчастные, которым приходится влачить жизнь во плоти, о! ведь это ужасно; да будет благословенно мироздание, ниспославшее горстке избранных свою благодать…

Тут существо прервало свою восторженную ораторию и с любопытством уставилось на Ди. Черты лица его были неуловимы и неприметны. Ди пришло в голову, что отвернись она сейчас, то не сможет восстановить в памяти это невыразительное бесцветное личико. Тем паче не узнает его среди других.

– А как зовут тебя?

– Ди, – честно ответила Ди, не сомневаясь, что в благозвучии имен ее позиция заведомо проигрышна.

– Дии? – протянул Уйа, делая ударение на второй «и», и изумленно покрутил головой. Тут она заметила, что абориген не совсем лыс – что-то похожее на младенческий пушок блекло золотилось на макушке. – Какое странное имя. Очень неуклюжее. Как ты можешь с ним жить? Просто уродец, а не имя. Лучше смени его на что-нибудь более услаждающее слух. – Уйа приблизился к Ди еще на два шажка и вытягивая шею, оглядел ее с боков, точно оценщик на невольничьем рынке. – Тебе подошло бы что-нибудь эфирное, такое воздушное, воспаряющее. – И мечтательно задрав личико к небу, Уйа произнес тягуче-подвывающим голосом: – Аоу, Эаи, Уау, Иаэ, Эоэ. – Потом снова посмотрел на Ди с явственным выражением трепетного восторга и ожидания восхищенных одобрений. Ди вежливо хмыкнула и огорошила мечтателя:

– Зато в моем больше смысла.

Личико Уйа заметно удлинилось книзу от разочарования. А Ди не замедлила удивиться собственному ответу. Какого такого смысла? Какой смысл может быть у огрызка? Но почти сразу же подыскался ответ: часть тяготеет к целому, обломок ищет восстановления. «Ди» – обет. Обещание найти целое. Склеить себя по кусочкам – или одним рывком, как барон Мюнхгаузен, выдернуть из болота небытия. Устремиться к довершению. Достроить пирамиду. Вот он – единый и вечный смысл бытия. А что такое «Аоу»? Голодные подвывания на луну. «Эоэ»? Сытые завывания при луне, чуть-чуть припудренные романтикой мужества. Даже «Уйа» рядом с ними выглядит как-то серьезнее. Отважнее, что ли.

Уйа пыхтел от обиды, сунув руки в просторные карманы своей хламиды. Ди показалось, что сейчас брызнут слезы. Она зачарованно смотрела на скуксившегося аборигена, твердо решив дождаться от него слез. Впрочем, было ясно, что ничегошеньки такого она не дождется. Просто захотелось переупрямить себя. Но не получилось. Слез и вправду не было. Хотя абориген очень старался – пыжился, кряхтел, вздыхал. Наверное, эти создания не умеют плакать, подумала Ди. Может, им здесь так хорошо живется, что они разучились это делать? Каким же приторным должен быть этот мир, чтобы отвыкли от слез столь изнеженные существа, скисающие при малейшем проявлении здорового скептицизма? Наверное, ее ответ показался Уйа чудовищной грубостью. Ди захотелось жалеть его – как перед тем хотелось жалеть здешние чахоточные цветы. Чего-то они все здесь, в этом городе, недополучили. Чем-то их здорово обделили.

– Ладно, извини. – Ди примирительно расплылась в улыбке. – Ты покажешь мне город?

Бледная мордашка Уйа, только что уныло хмурившаяся, вдруг просияла.

– Конечно! Я покажу тебе наш славный, обожаемый, восхитительный, чарующий, грациозный, чудесный, осененный благодатью, воспетый в поэмах, трижды благословенный, овеянный негой и сладостным покоем…

Ожидая конца хвалебной тирады, Ди скучно оглянулась – как будто в надежде найти другого, менее словоохотливого гида. Но улица по-прежнему была пуста.

– …наш замечательный, единственный, неповторимый, грандиозный город, – торжественно закончил перечисление Уйа. – Это большое наслаждение – показывать наш красивейший из красивейших, ажурнобашенный, нежнорасцвеченный, изящноочерченный…

– Ну тогда пойдем. – Ди обрубила неисчерпаемый поток эпитетов, проигнорировав чувствительность собеседника к такого рода «вульгарностям».

Уйа, запнувшись, свесил голову набок, слегка потемнел недовольным личиком, но в конце концов церемонно согласился:

– Хоть я и не понимаю причин твоей торопливости, я все же принимаю твое предложение идти прямо сейчас, ибо для меня истинное удовольствие…

– Скажи, Уйа, – снова беспощадно оборвала его Ди, – много здесь живет… э… народу?

Он на миг умолк, сосредоточенно уйдя в себя.

Они уже миновали окрестности салатного дома – Ди даже не заметила когда и как. Улица мягко, неосязаемо скользила назад, по бокам проплывали разноцветные кораблики домов, пуховая перина мостовой была как гладь реки, неторопливо, степенно несущей свои воды, а вместе с водами и все, что отдается на волю течения.

Уйа снова раскрыл рот, отрабатывая обязанности гида:

– В Большой Амбарной Книге, происхождение которой нам неведомо, а слова священны, сказано, что должно нас быть ровно пять тысяч сорок душ, живущих под присмотром бдительного отеческого ока Совета выборных правителей. Но кто ведет счет? Этого я не знаю. Может быть, нас меньше, а может, больше. Ведь мы бессмертны, а новые поступления хоть и редки, но все же случаются. Иначе бы ты к нам не попала.

Что-то забрезжило в голове у Ди. От стремительной догадки ноги отказались идти дальше, и она патетически возопила:

– Я – новое поступление?! Значит… это… я… мы…

И впервые с того момента, как ее занесло сюда, она обратила взор на себя самоё.

– Мы суть идеи, – с гордостью подтвердил Уйа. – Или иначе – души. Так нас называют внизу, у людей. Они, конечно же, догадываются, что они сами тоже души, но только что это за души! Воплощенные, заключенные в грязную, тяжеловесную, порочную оболочку тел, живущие в этом отвратительном мире бесконечных, режущих контрастов, непрерывной возни, суеты, маеты и томления. В мире, где они поголовно становятся сумасшедшими, и когда избавляются наконец от оболочки, их ждет одно из двух – либо лечебница для буйных, о! это страшное место, говорят, там усмиряют особо тяжелых больных в ваннах с кипящей смолой и проводят реинкарнацию совсем безнадежных, потому что только темница тела может сдержать их безумное инфернальное неистовство. Либо же несчастных отправляют навечно в санаторий с щадящим режимом. Это для тихих помешанных, смиренных, незлобивых. Там, конечно, уход, персонал хороший, белые одежды, сады с яблоками, все такое – но ведь ты представь себе – коротать бессмертие в лазарете! В месте, где НИКОГДА НЕ МЕРКНЕТ СВЕТ!! Свет! Лечить бедных помешанных светом! Я, пожалуй, не удивлюсь, если мне скажут, что кое-кого из них приходится время от времени переоформлять в буйное. Просто не может быть, чтобы кто-нибудь там не рехнулся от света окончательно и не впал в инфернальную одержимость тьмой. О! Это ужасно, – жалобно воскликнул Уйа, и по его худенькому, скукожившемуся «телу» прошла судорога страха и отвращения. – Во тьме копошатся гадкие твари, а свет слепит и причиняет боль. Ой-ой-ой! Там невозможно жить, а они все равно живут, как хорошо, что у нас, невоплощенных, есть наш город, наша славная оборонительная крепость, затерянная между беспощадным светом и прожорливой тьмой, как замечательно, что мы избегли жутчайшей участи воплощения, что о нас забыли и оставили в блаженном покое, в возвышающем душу уединении от тревог, забот и мучительных кошмаров…