Книга Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский

Рембрандт иногда позволяет Коку посмотреть, как движется работа. Это отступление от его правил, но Кок важный человек и станет еще важнее. Если уж не удалось заручиться дружбой еще одного капитана ополчения, Андриса де Граффа, который несколько лет назад пытался не заплатить Рембрандту за портрет, якобы на него не похожий, – Франс Кок подойдет ничуть не хуже. Тем более что его жена в родстве с де Граффами. От таких людей в конечном счете и приходят настоящие заказы – не на портреты, а на большие исторические сцены.

Спускаясь на задний двор, Рембрандт мысленно продолжает разговор с женой. «Я все делаю правильно, Саске, я стараюсь, думаю о Титусе, думаю все время. Я не допущу, чтобы он жил в нужде. Только вот я не уверен, что смогу достойно нести мое горе, когда тебя не станет. Ты – смысл моей жизни, я построил ее вокруг тебя. И что останется, когда ты уйдешь? Зарабатывать деньги для сына – да, это понятно, но получится ли из этого новая жизнь? Я не уверен, Саске, я совсем не уверен».

Сказать ей все это вслух означало бы согласиться с ее предсказанием скорой смерти. И переложить на нее часть своих сомнений. Ни того, ни другого Рембрандт сделать не может. Поэтому он просто начинает ворочать гигантский холст, чтобы Саскии стало видно из окна. Он никого не позовет на помощь, потому что действительно не подпускает к картине учеников. Это целиком и полностью его труд, и Рембрандт хочет, чтобы все было честно: ни одного чужого мазка. Хватит ему истории с «Бурей» и Флинком, этого пятна на его совести, о котором, конечно, известно только трем людям, пока удержавшим язык за зубами, – но дело ведь не в этом.

Обернувшись, он видит в окне третьего этажа бледное лицо Саскии и ее узкую ладонь на стекле. И остро чувствует, что она уже прощается с ним. Что остались не месяцы, а дни. Он стоит, опустив руки, смотрит вверх и вдруг ясно представляет себе, как сам попрощается с Саске.

Главной фигурой окончательного портрета будет не Франс Кок, не его лейтенант Виллем ван Рейтенбюрх, не два сержанта-алебардиста, на самом деле торговцы мануфактурой, – никто из этих в разной степени знатных и зажиточных амстердамских бюргеров, которые так любят пострелять из мушкета по деревянному попугаю. Рембрандт знает, что парадную стену большой залы в новом здании гильдии стрелков на Кловенирс Форбургвал украсит портрет Саскии ван Рейн, возвращенной в этот мир.

Вернувшись к жене – Гертье уже помогла ей лечь, – Рембрандт спешит поделиться своим планом.

– Знаешь, может, и вправду не стоит слушать все, что говорят доктора… Если будешь раз в день вставать и выглядывать в окно, увидишь, как я кое-что меняю в картине. Кое-что важное.

В первый день Саския, выглянув в окно, замечает, что Рембрандт расчистил слева от центра холста место в полтора локтя в высоту и дюймов десять в ширину. Что он затеял, неужели опять собрался все переустраивать, тревожится Саския. Так он никогда не сдаст эту картину, да еще и поссорится с капитаном Коком!

На второй день на расчищенном месте появляются очертания маленькой фигурки в платье. Кто это? И почему почти в середине холста? Карлица? Но аркебузьеры – не испанские гранды, они не ходят со свитой уродцев.

Поднимаясь с постели все с большим трудом, теперь уже всегда с помощью неутомимой Гертье, Саския наблюдает, как фигурка девочки обретает плоть, одевается в богатое золотистое платье, становится противовесом ярко освещенной фигуре лейтенанта ван Рейтенбюрха, расположенной чуть справа от центра картины. Как на поясе у девочки появляется неощипанная курица. Саския понимает, что теперь зритель кинет первый взгляд на девочку, а не на офицеров. План Рембрандта пока не становится для нее яснее, но мастер добился своего: она забывает о болезни в ожидании тех минут, когда можно будет выглянуть в окно и увидеть новую порцию изменений.

– Что ты затеял? – спрашивает она его прямо. – Ведь у тебя заказчиков едва видно, а эта малышка явно не платила тебе сто флоринов, чтобы оказаться в самой середине картины.

Рембрандт изображает беспечную улыбку:

– Она заплатила гораздо больше.

Восьмого июня, в девятую годовщину их помолвки, Саския чувствует, что не сможет сегодня подняться. Стоит ей оторвать голову от подушки, в глазах темнеет. С утра ее терзает кашель; кажется, что легкие превратились в лохмотья. Но она зовет Гертье и пересиливает себя. Рембрандт закончил картину.

У девочки лицо Саскии.

Она долго стоит, упираясь в оконную раму обеими руками, чтобы не упасть. Рембрандт в измазанной краской блузе неотрывно смотрит на нее снизу, выронив кисть. То ли ей кажется, то ли он действительно беззвучно плачет. Только когда чернильная темнота снова сгущается перед глазами, она манит рукой Гертье, и та почти несет ее к кровати. «Принеси Титуса, – просит Саския. – Покажи ему, что сделал отец».

Через шесть дней ее не стало.

* * *

Капитан Франс Баннинг Кок и лейтенант Виллем ван Рейтенбюрх прохаживаются по заднему двору осиротевшего дома на Бреестраат, разглядывая картину, которую прождали почти на три года больше оговоренного срока. Ван Рейтенбюрх уже и не будет больше служить в ополчении – его вот-вот сделают советником, а в городском совете слишком много работы. Но капитан с лейтенантом, поразмыслив и придирчиво осмотрев огромное полотно, приходят к выводу, что оснований для недовольства нет. Их мастерски выписанные лица светятся благородством, одежда безупречна, движения стремительны и мужественны, свет падает на фигуры офицеров самым выгодным образом. Их товарищам, правда, повезло меньше: разве что лица изображены в деталях, и иные из этих лиц, прямо скажем, будто только что из пивной. Но ведь и собрали с сержантов и рядовых поменьше; когда покупаешь услуги знаменитого мастера – а ван Рейн все еще знаменит, хоть слава его и поугасла в последние годы, – будь готов раскошелиться как следует, и отмерят тебе ровно по твоей плате, ни на стюйверт больше.

Рембрандта, который тоже есть на картине, они не замечают: просто еще одно выступающее из ночи лицо – уличный зевака встал на цыпочки, чтобы разглядеть что-то из-за спин аркебузьеров.

– Конечно, мы ждали чего-то более… – ван Рейтенбюрх задумывается над словом, – чего-то более привычного. На всех картинах такого рода, которые я раньше видел, стрелки смотрят прямо на тебя, ну или, по крайней мере, их всех хорошо видно. А это вообще не портрет, скорее уличная сцена.

Рембрандт, осунувшийся, нечесаный, с повисшими усами, медлит с ответом, будто до него не сразу доходит смысл слов.

– Когда-то в Лейдене мой первый учитель писал городских стрелков, – произносит он тихо. – Среди этих аркебузьеров один немного умел обращаться с кистью. Учитель позволил ему написать самого себя на этой картине.

Он замолкает. Ван Рейтенбюрх не находит что ответить: ему кажется, что художник высказался невпопад. Но Рембрандт так явно раздавлен своим недавним горем, что указывать ему на это как-то невежливо.

– А кто эта девочка? – интересуется капитан Кок. – И ее ведь раньше не было, если я правильно помню?