Книга На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский

тугих барабанов уже перекрыт уличный гомон. Поток пролеток рассекся, отжимаясь к тумбам; вдоль тротуаров уже вытягиваются шпалеры зевак, и мальчишки, крутясь, выбрасываются на раскрывшийся уличный простор под ноги огибающему перекресток оркестру. Идут!

Я оправляю шашку и кобур, подтягиваю оползшие слегка пальцы замшевых белых перчаток. Ряды надвигаются. За жерлами вспяченных ввстречу, из-под плеч музыкантов, посеребреных труб, на коротком интервале, я вижу нахмуренное лицо Карпинского. За ним, в пяти шагах, чуть вздрагивая толчками по грязи бьющего твердого знаменного шага — полковое знамя в чехле, меж двух ассистентов. Офицер незнакомый: должно быть это и есть Сухтелен. Опять интервал. И за ним, белым кантом зачерченные по лацканам, грудь за грудью — шеренги, остороженные гранеными синими жалами штыков, над черною лентой барашковых заорленных шапок.

Гвардия его величества!

Нестерпимо рвет слух крик труб. Выпучив до ужаса глаза над напруженными щеками, в’евшись шеями в галунный мундир, отбивают мимо меня шаг музыканты.

Руку к козырьку. Я подхожу к командиру, сложенный приказ в левой руке.

Он козыряет, не глядя, развертывает бумажку боком и на короткий мой рапорт бросает на ходу:

— В первый взвод.

Три шага назад. Я салютую знамени и примыкаю к флангу, рядом с Жигмонтом: второй наш офицер. Он насуплен так же, как и Карпинский.

Трубы обрывают взревом. И тотчас раскатистой дробью вступают барабаны, за знаменем, перед колышащимся фронтом колонны. Чаще шаг! Мы опаздываем к смене. Чаще шаг! Левой, левой!

В бешеной ритуальной пляске исступленно бьют тугую кожу круглые ступни барабанных палок. Мы молчим, ширя шаг: Карпинский, Жигмонт, я. Все трое — мы смотрим прямо перед собой: без мысли, должно быть.

Равнодушно развесили гибким размахом ноги на крутом взгибе моста, над мутной водой, бронзовые кони. Аничков дворец. Итти еще далеко. Шаг тяжел. Время уходит.

Подошва цепляет за выщеп торца, я сбиваюсь на секунду. Жигмонт вздрагивает от темени до каблука — не оглядываясь. Что? Недобрая примета?

Плывет, тянется, завертываясь полукружьем темных колоннад, безлюдная Казанская площадь; пригнутой смиренномудрою впадиной чернеет за крутизной высоких ступеней низкий, затаившийся церковный вход. Она пуста сегодня, площадь студенческих революций.

Прикрываю глаза: и эти самые, могильным плитняком тянущиеся сейчас мимо нашего мерного шага — каменные ступени собора четко видятся мне залитыми кричащею бурной молодою толпой. Царапают камни, дыбясь к подножью колонн, копыта атакующей сотни. И вьются над красными шапками лейб-казаков градом остервенелых ударов нагайки.

Это было в воскресенье. Когда убилась Ветрова, курсистка, в каземате, в крепости. Первая смерть, которую я принял, как смерть.

Мерный бой барабанов держит в два темпа, ровным размахом — шаг и мысль. Мы идем прямо. Левой, левой!

В день этой смерти я был в препаровочной — «трупярне», как звали студенты. Надо было сдавать препарат: я работал тогда над нижней конечностью. Последние дни не ходил: препарат лежал без присмотра, завернутый в тряпки. Теперь, развернув их, сквозь запах карболки, промаслившей ткань, остро почувствовал я запах загнившего мяса. Нога была женская, полная; жировой покров я не смог удалить без остатка: меж волокон сизых ослизлых мышц туго налитые ядом темнели частицы из-под пинцета ушедшего жира. Но запах шел не от них. Я повернул препарат, отбросив кожный лоскут, нависавший от таза. Под ним, зеленым комком лежал совершенно за гнивший мускул — quadratus lumborum. Запах стал нестерпим. Плеснув карболкой по мясу, я наложил пинцет и дернул скальпель по связкам.

В эту минуту кто-то стукнул в окно — то, что выходит в «ботанику»: трупный домик стоит на задворках. Я обернулся: Жорж, товарищ. Кивнул. Я вышел во двор. Он сказал: «Ветрова там, в каземате, себя облила керосином и сожглась». Значит — теперь в гробу, кучею сизых мышц, пузырьков ядовитого зловонного жира, зазеленевших язвин.

Смерть.

В воскресенье, здесь, на Казанской, мстили за эту смерть — подставляя голову, плечи под удары казачьих нагаек...

Левое плечо вперед!

Мы поворачиваем на Морскую, к арке, под колеса триумфальной колесницы, вздыбленной над камнями свода шестеркой бронзовых покорных коней. Седой капельмейстер, жалкий в гражданском щуплом мундире своем перед строем крутых, словно панцирных грудей, — пятясь, танцующим шагом в такт и ритм быстрому ходу — подымает руку. И предвестием смены караулу, ждущему там, за желтокрасной, глухой и застылой дворцовой стеной, — бьют воздух торжествующей медью уверенные и кичливые звуки полкового марша.

Гвардия его величества!

Знаменщик круче выпирает в небо древко знамени. В первый раз за весь путь оглядывается на меня Карпинский. Было что-то в глазах: я не успел перенять: он отвел их.

У чугунных высоких ворот, с золочеными двуглавыми орлами, наклепленными на узорочье створов, — уже равнялся выведенный нам навстречу сменявшийся караул. И у всех нас троих, одним движением, так ясно — одна и та же — запоздалая, только теперь молнией обжегшая мысль: а что если в сменяющемся кавалергардском эскадроне есть офицеры, знающие меня в лицо...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шеренги заходят, фронтом к кавалергардам. Фланговый, у моего плеча, честно и упорно отбивает шаг на месте.

— Ро-та, стой! Смирно... На кра-ул!

Вынесли штандарт. Взблеснула салютом сталь палашей и штыков. Сощурясь, сколько мог, спустив губу краем (это меняет лицо) — я глядел поверх медной глади касок, стараясь не опустить, ошибкою, глаза на кавалергардский строй.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наконец... От них и от нас — короткая команда, перетоп ног, перезвон подравнивающих шаг на марш — шпор. Медленно и тяжко расползаются, кивая орлами, чугунные створы. Ряды, вздваиваясь, проходят ворота. Двор, полицейская охрана, татарин в белом фартуке с мусорным совком и метлой; придворные коляски, кучера в нелепых красных многоярусных пелеринах, треуголки набекрень; сухой асфальт под навесом; крытый широкий под’езд и, — обтирая подошвы о стертый камень пологих приветливых ступеней, мы подымаемся, колыша строй.

— Куда ступени, Жигмонт?

Он останавливается на секунду, вздрогнув губами под завитым, щипцами уложенным по щеке усом. Но не говорит ничего.

ГЛАВА XIV

ДВОЙНИК

Только в караульном помещении, — когда был проделан весь сложный ритуал развода постов, когда стали на места, оправляя ремни, часовые, когда Сухтелен отвел свой взвод во внутренний караул к