Книга Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал

поклонение героям. Впрочем, то же самое можно сказать обо всех памятниках отдаленного прошлого. Они находятся совсем рядом с гранью понимания – так близко к ней, что стоит лишь немного прищуриться, и можно угадать их очертания, вызвать к жизни свет и запахи прошлого, его заветы и заботы. Может, именно поэтому я чувствую себя тайным соглядатаем, пытающимся влезть в ментальную личную жизнь умерших. Каждое изображение, каждая надпись в соборе как будто протягивают руку и просят их прочесть, сулят возможность и вместе с тем держат на расстоянии, манят, дразнят, заигрывают.

И она будет готовить такой же вкусный чай кому-то другому.

По дороге к выходу я прохожу по мраморным плитам, вмурованным в пол. Каждая из них обозначает конечную станцию земного пути какого-то великого магистра. Плиты украшены атрибутами барочного жанра ванитас – скелет с песочными часами и косой, херувимы с черепами – иные столь затейливы, что с них печатают популярные открытки. Эти иконы смерти смешиваются с декорациями вокруг головы и руки Павла. Одно я знаю наверняка – все это значит для меня совсем не то, что для рыцарей, так что никто уже не увидит все это теми же глазами. Пол похож на неподвижное зеркало воды – что-то движется внизу, в темноте, но вода показывает мне лишь мое размытое лицо.

174. В последнее время дядя изучал мальтийскую устную традицию. Выяснилось, что вокруг Кодекса сложилась отдельная мифология – считалось, что он дошел до нас с тех времен, когда людей еще не существовало, и представляет собой рассказ о возникновении вещей и священной борьбе против амортизации. Одна гностическая секта называла его путешествием вещей сквозь боль. От этой секты осталось одно (очень и очень личное) толкование короткого отрывка под изображением осколков винного кувшина: Ты был подобен нам. Мы станем как ты. Мы жили, дышали и любили, ты умрешь и тебе будет сниться, что ты дышишь и любишь. Жизнь должна получить свое.

С точки зрения дяди, это толкование можно было понимать двояко. Либо Кодекс описывает нечто, существовавшее до того, как боль стала так велика, что изменила все. Либо он описывает нечто, что однажды возродится, но лишь после того, как земля переживет сильнейшую боль.

175. Пламя свечи на столе затрепетало под порывом ветра. Должно быть, кто-то открыл дверь в метель и непогоду. Валлетта на миг исчезает в мечущихся тенях – мне не удается зафиксировать город в моих мыслях. Потом пламя успокаивается, я доливаю чая в чашку, и имя «Валлетта» снова что-то значит – по крайней мере, пока.

176. Словарь путешественника: пламя. Свеча на столе горит, лишь сжигая саму себя. Каждое дело, которое ты начинаешь, питается тобой. Даже вот эти самые слова отнимают немного твоей жизни. Как вода растворяет сахар. Секунда за секундой, мгновение за мгновением, вздох за вздохом.

Ты потерял много времени. Очень много.

Но все еще не поздно выиграть главный приз.

177. «…многие рассказывали мне о тех, кто там побывал. Так что я продолжаю искать, я жду и ищу. Все органы чувств настороже. Запах сырой глины и горячего асфальта. Вентиляторы под потолком продолжают вращаться – медленно, как мельница без жерновов, прохладный порыв воздуха обдает меня и исчезает. Голубоватые лабиринты сигаретного дыма наполняют комнату. Ручка, которой я пишу, натирает увечный большой палец. Я был так близок к прорыву. Я чувствую. Вчера вечером я снял с руки часы и обнаружил под ними рану. Вне всякого сомнения, это отпечатки зубов. Я смотрю на мои заметки и спрашиваю себя, сумею ли я закончить, хочу ли я настичь самого себя, скоро опять Новый год. Передавай привет папе».

178. Среди набивки и пружин лежит заводная птица. Вот это неожиданность. Понятия не имею, как она оказалась в этом кресле. Я поворачиваю ключ, и она начинает наклоняться. Сложно себе представить, что мне могло такое понравиться – даже в детстве. Сходство с настоящей птицей минимальное, скорее она напоминает бутылку из-под лимонада с клювом. Да и клюв ей в общем-то ни к чему, она все равно не достает головой до пола. Хотя, надо отдать ей должное – пытается.

Может, с ее помощью меня пытались заинтересовать птицами? Помню, у отца было несколько книг о норвежской фауне с цветными иллюстрациями. Возможно, он хотел протянуть какую-то ниточку между мной и Лакуном с его бумажными поделками. Впрочем, это уже граничит с теорией заговора. Вряд ли ему было известно что-то неизвестное мне. У отца, конечно, были свои заскоки, но это не значит, что он заранее вычертил всю мою жизнь, как карту сокровищ.

Ножки птицы двигаются в одном ритме с клювом – почти как швейная машинка, только птица при этом не двигается с места. Я думаю об орнитологах-любителях, энтузиастах, которые путешествуют по всему миру, чтобы посмотреть на редких птиц. Они тщательно изучают их приметы, периоды насиживания, штудируют предшествующие наблюдения, неделями лежат в палатке на открытых всем ветрам горных склонах в надежде, что им на глаза попадется тот самый чернобрюхий рябок. Рисуют схемы, пытаясь разгадать смысл последовательности птичьих движений, невидимые письмена в воздухе.

Без сомнения, это гораздо милосерднее, чем охотиться за ними, но эти два занятия роднит страсть коллекционера. Найти, зарегистрировать, поместить в архив. Включить в резюме. Думаю, заветное желание орнитолога-любителя – взять эксклюзивное интервью, к примеру, у атлантического тупика. По какой причине вы возвращаетесь именно на этот островок каждый год? Как вы поняли, что в этом смысл вашей жизни?

К счастью, в мире живет больше чернобрюхих рябков и степных тиркушек, чем сумеет задокументировать даже самый энергичный любитель. В противном случае ему пришлось бы признать, что разговор никогда не состоится, что он составил точнейшую топографическую карту страны, в которой он никогда не сможет побывать.

179. Заговор глобален, гласит надпись на стене позади здания парламента, все взаимосвязано.

180. До отъезда остается еще пара часов. Я отпиваю чай, чувствую, как рот наполняется вкусом кардамона. На полу под соседним столиком лежит рекламная брошюра. Поезжайте в интересную жизнь, гласит она, насколько я могу разобрать под пятнами крови. Я делаю еще глоток, думаю об эвкалипте.

Дым цвета эвкалипта, ночная сорочка цвета морской волны. В тот день на пляже она была дерзка, но в постели оказалась неуступчива. Отталкивала мои руки, когда я пытался запустить их под сорочку. Не на что там смотреть, сказала она. Ей хотелось самой исследовать мою кожу, все ее прекрасные ямки, складочки, тени и